Мифология. Фантастические истории о сотворении мира, деяниях богов и героев - Имре Тренчени-Вальдапфель

Гесиод поэта, имеющего дело с мифологическим преданием, изображает знающим и воспевающим прошлое и будущее, делает само собою понятным, что в древности находили сходство между поэтом и пророком как в отношении их роли, так и в отношении их образа. Родственные черты давали почувствовать мифологическими средствами. Мы много раз слышим, например, о тех связях, которые и пророка и поэта соединяли с Аполлоном. Аполлон как руководитель «хора муз» — божественный покровитель поэтов, который в Дельфах открывает будущее посредством неясных слов своей жрицы Пифии. И если мы еще можем говорить о родственных чертах поэта и пророка на более высокой ступени общественного развития, то нам следует думать об их полном тождестве в первобытную эпоху. Роль, свойственная поэту как таковому, развертывается из древней недифференцированной основы, подобно тому как специфическая роль мифологии формируется, обособляясь от религии. Те современные исследователи, которые чрезмерно подчеркивают родственные черты поэта и пророка в понятии «поэта-жреца» (vates), неисторично смешивают обоих и волей-неволей судят о поэзии вообще и об античном поэте в особенности как о подчинившихся иррациональным влияниям. Греческая мифология с большей мудростью определяет здесь границы, чем современные мистики, желающие восстановить «утратившее свои права» мифологическое мировоззрение. Ибо греческие мифы, говоря о поэтах и пророках и отмечая их родственные черты, подчеркивают и типические особенности тех и других. Правда, попадаются среди греческих преданий и такие, которые, относясь к очень древнему слою воспоминаний о первобытной истории, указывают на недифференцированное древнее состояние поэта и жреца-пророка. Нечто подобное описывала новейшая этнография в связи с «шаманами», особенно отсталых в культурном отношении азиатских народов. Если считаться с пережитками и сохранившимися памятниками, то мы могли бы рассматривать развитую стадию такого «шаманизма» в древней истории греческой поэзии как побежденную еще задолго до Гомера. Геродот сообщает о некоем Аристее, который якобы, вдохновленный Аполлоном, достиг сказочного края и прибыл к благочестивым жителям дальнего севера гипербореям, к одноглазым аримаспам и к сказочным грифам, стерегущим золотые сокровища, и, пока он следовал за богом в образе ворона, его тело оставалось на родине в Проконнесе. По-видимому, во времена Геродота еще была известна поэма, озаглавленная «Аримаспея», которую предание приписывало Аристею и в которой как бы собраны «опыты» шаманов, приобретаемые ими во время «магического путешествия», то есть во время вызванного одурманивающими средствами бессознательного состояния; в поэме как бы подводятся итоги этим видениям. Но если верили тому, что Аристей был учителем Гомера, то, очевидно, этим хронологическим соотношением с древнейшим греческим поэтом хотели подчеркнуть, что образ пророка, раскрывающего человеку ограниченность его восприятия мира, в предании не более чем волнующее воспоминание, оставшееся от древних времен.

Уже Гомер резко различает поэта и пророка; с одной стороны, среди действующих лиц эпоса мы имеем образы таких пророков, как Мероп и Полиид, с другой стороны — избранников муз Демодока и Фемия (Phemios). Пророчество, ясновидение, бросающее взор в тайны будущего, всегда ведет к трагической изолированности; поэзия, освещающая полноту действительности необыденным светом, делает возможными для человека чувства захватывающей удовлетворенности, «автаркии», и восприятие полноты жизни. К существу пророка примешивается всегда что-то темное, так как он постоянно ходит по грани запретных сфер, касается тайн, сообщение которых означает взламывание роковых запоров. Но судьба неизменяема, и на дар пророчества давит как кара то обстоятельство, что пророк видит будущее, видит ужасные последствия каждого шага, но никто не слушает его предупреждающих слов. Кассандра, дочь царя Трои, может послужить примером: бог Аполлон полюбил ее и одарил способностью прорицания, но, так как царевна не отвечала на его любовь, бог дополнил свой дар жестоким жребием: никто не будет верить пророческим словам Кассандры. Кассандра видит, как подготавливается разрушение Трои, но не может ничего сделать, чтобы предотвратить его, так как ей никто не верит. Судьба Кассандры не является особенной и исключительной, это не только кара для сопротивлявшейся богу девушки, это типичная судьба пророка. Такова же судьба Лаокоона, и у Гомера неоднократно подчеркивается, что способность предвидеть будущее составляет трагедию отца, теряющего сына. Например, Мероп знал, что два его сына, Адрест и Амфион, погибнут под Троей, Полиид («Многознающий») также предвидел смерть своего сына Эвхенора, но ни один из них не мог удержать рвущихся в бой сыновей. Редко среди пророков встречается такой отважный и победоносный герой, как Меламп, образ которого напоминает сказочных героев, выполняющих свое исключительное назначение при помощи благодарных животных — например, в венгерской сказке «Бедняк и сын змеиного царя».

Но только в образе Мелампа предание скорее восхваляет мудрость, близкую к природе, чем дар прорицания, стоящий над природой. Наоборот, «счастлив тот, кого любят музы», — поет Гесиод; а позднее Каллимах и Гораций, варьируя гесиодовское положение, создают сияющий образ поэта, на которого музы еще в пору его детства обратили благосклонный взор. Целый ряд мифов говорит о сынах муз, в которых греки видели божественные образцы поэта и с которыми предание часто связывало возникновение поэтического жанра, представляющего основную форму народной поэзии. К таким избранникам прежде всего относится Лин, сын музы Урании, которого считают изобретателем пения и первым учителем пения среди людей и которого Аполлон убил, так как завидовал его искусству; таков Гименей, сын музы Терпсихоры, который на собственной свадьбе внезапно исчез из глаз людей, затем Иалем, сын Аполлона и музы Каллиопы, который также умер в юности. С именами первого и последнего предание связывало известные печальные песни — «лины» и «иалемы»; в воспоминание о Гименее, согласно преданию, поют свадебные песни «гименеи», с пением которых первоначально оплакивали и разыскивали прекрасного юношу Гименея.

Та печаль, которая окружает память умерших в юношеском возрасте сыновей муз, никоим образом не может быть сравнима с тенью, сопровождающей мифических прорицателей. В образах сыновей муз выражена неизменная связь красоты и юности; трогательная нежность поэтически прекрасного, сияющий отблеск которой хранит юность, — один из вечных образов поэзии. На это ссылается один из фрагментов Пиндара: трех смертных сыновей оплакивает бессмертная муза; один из них — Лин, певец печальных песен, второй — едва вступивший в брак Гименей, которого похитила богиня судьбы мойра, третий — Иалем, силы которого в юности изнурила болезнь… Мусей — не сын муз, а только их ученик, но своим поэтическим полетом — согласно одному афинскому преданию, сам северный ветер Борей учил его взлетать в высоту — он заслужил то, что после смерти в подземном мире его лоб был обвязан снежно-белой повязкой, отмечавшей благодетелей человечества.

Здесь нам следует говорить не только о мифологических образах поэзии, но и о тех легендах, которые связаны с историческими личностями действительно живших поэтов,