Красная лошадь на зеленых холмах - Роман Солнцев

— Ваши же люди работали, — мягко заметил Морозов.

— Это неизвестно! Мы же не видели, наши или не наши! Не может быть, чтобы наши так! Почему тогда они у нас так не работали? А перешли туда и стали так работать?.. Вот. Из шестисот специалистов мы обратно получили сорок два.

— А что же эти остались? — иронически в нос пропел Морозов. — Если они так любили технику… и родное руководство ОМ?

— Квартира.

— Ага. Понятно, — сказал Морозов, хотя, конечно, прекрасно знал сам. — Спасибо.

«Сейчас ругаться будет», — испугался Энвер. Но Морозов, видимо, сдержал гнев. Может быть, из-за того, что парторг защитил сегодня Кирамова. И Энверу стало не по себе.

— Посмотрим. Еще ничего не решено, — наконец ответил Морозов.

Горяев встал.

— Куда вы?! Посидите. А в комплексных бригадах великий смысл. Вы это должны как бывший инженер понимать. С двумя или тремя дипломами? Находка для партработы. Не жалеете?..

Они помолчали.

— Вы знаете Кирамова? — вдруг печально спросил Морозов. Он оперся подбородком на белую сухую ладошку, и борода выпятилась. — Мне его очень, очень жаль…

«И у этого белая голова… и у того… — почему-то подумал Энвер. — Неужели он обо всем этом помнит, он, заключающий миллионные договоры, ездящий по заграницам».

— Возможно, Кирамов несколько старомоден… человек иной, как говорится, эпохи. Но мне он именно этим приятен. Искренностью. Прямотой. Фанатизмом, если угодно… И его идея — не такая уж дурная. Вы там, в вашем ОМ, так богаты… что вам стоит?! Но, повторяю, ничего еще не решено.

Горяев торопливо закурил. Он стал понимать. Вот тебе и Кирамов. Он же хочет Иванова, Чечкина и других буровиков к себе забрать?! Вот и защищай его! Вот и «спасибо»!

Горяев засмеялся, крутя головой. Морозов удивленно помолчал, оценил его по-своему.

— Стар. Смешон. Но он еще себя покажет. Он чего-то хочет… хочет! А многие наши руководители ничего не хотят! Только делают вид!

Морозов поднялся. Нервные белые руки крутили лакированную зажигалку, она отсвечивала ему в лицо то одной, то другой гранью. Подошел к пластмассовой мусорной корзине в углу. Там тускло блестела перегоревшая лампа киношников.

— Мы умеем вот это… Позировать! И все очерки начинаются фразой: он оставил хорошую квартиру, должность… А здесь-то он что — улицу метет?! Нет, еще большую должность получает! И квартиру берет — полэтажа. Едут из Сибири — ну понятно. Это люди без корней. Прекрасные легкие люди. А из Москвы, из Одессы? Так уж все романтики?! Зачем, спрашивается, в воздух поднялись, детей мучают? Видно, обычным путем что-то не выходит… Гм, нет-нет, таких людей, как Сафа, надо ценить. И мне приятно, что тут наши взгляды совпадают.

Энвер кивнул. Это можно было понять как угодно. Он сейчас хочет только одного — чтобы не обидели его ОМ. Что за работа, черт возьми, оставался бы Энвер инженером — другой разговор! Тут же иной раз хочешь сделать нужное дело, важное для стройки, для страны, а тебе подмигивают и говорят: «Для себя стараешься? Чтобы потом медальку получить? Премию?..» И что же, приходится иногда так же подмигивать, мол, да, для себя, для себя… им так понятнее! Помогите сделать. И помогают. Есть такие люди, до сих пор сидят в начальниках откровенные циники. Приходится говорить с ними на их языке, играть на их честолюбии… слабого утешить — сказать, что сильный… сильного и гордого убедить, что великодушный… Энвер так хотел бы откровенно душу излить, но кому? Салееву некогда. А Морозов… вот он уже по телефону с Киевом разговаривает.

— Да, добрый вечер… Это Морозов!

Лицо у него снова стало сосредоточенным, он протянул руку и очень сильно сжал руку Энвера. Энвер вышел из кабинета.

— …Амина?

Жена молчала. Она, одетая, лежала на кровати, не зажигая света.

Спросила быстро:

— Син кайттын? (Ты вернулся?)

Энвер подошел ближе.

— Ты чего свет не включишь?

— Ничего… — тихо ответила Амина и заплакала.

— Ну чего ты?.. — бормотал он, подсаживаясь на кровать. — Вышла бы на улицу, дождь идет…

— Ску-учно мне… — шептала жена, втягивая шею и отворачиваясь. — Скучно… одно и то же…

— Ты сегодня не на работе?

— Ты же видишь.

— Я вижу…

— Чего ты тогда спрашиваешь?! А ходить боюсь — мыши шуршат. А тебя нет… нет и нет…

Горяев не знал, что сказать. С нею и раньше случались такие приступы тоски. У них не было детей и не будет никогда.

Он ушел в свою комнату, включил свет, полистал какие-то бумаги, совершенно ничего сейчас не понимая, вернулся к жене.

— Свет включу?

— Кирекми (не надо), — слабым голосом сказала жена. Они говорили то по-русски, то по-татарски.

— Ты что, заболела?

— Нет.

— Амина…

— Не знаю, не знаю! Я же тебе не мешаю, зачем ты так спрашиваешь? Нерсе сина кирек? (Что тебе нужно?)

Горяев сел рядом, погладил ее по плечу. Она снова заплакала. В незашторенном окне мерцал мокрый струящийся сумрак, из соседней комнаты на пол падал ярко-желтый клин света, освещая тапочку Амины с бело-розовой опушкой.

— Амина… может, покушаешь что-нибудь?

— Ты не обедал?

— Не успел, — соврал Энвер. Нужно было как-то отвлечь ее.

— Какая я плохая жена… — сказала женщина стонущим голосом, поднимаясь в темноте и укладывая вслепую волосы. — Что же нам придумать? Бедненький ты, все голодный ходишь… Хочешь гречневую сотбелен (с молоком)?

— Хочу.

Она вздохнула, порывисто обняла Энвера. Руки у нее были горячие и влажные на сгибе. Потом быстро пошла на кухню. Включила свет, стараясь улыбаться.

— Я у Морозова был, — сказал он. — Насчет СМУ-тринадцать. Кажется, получится… не отдадим.

— Хорошо, — отозвалась Амина.

Она размяла брикет, залила водой, поставила на плиту. И села к столу.

— Ты, наверное, устал… прости меня… Сама не знаю, что со мной. Вернулась, зашла — сумерки… и так скучно мне стало… одна я… тебя не вижу… и работа никому не нужная….

— Почему же? У тебя хорошие ребята учатся.

— Разве они учатся? Им нужно учиться, но они же не учатся. Они еле живые приходят. Руки дрожат… глаза красные… тупые… смотрят на меня, как на диковинку. По правилам их давно бы пора всех исключить из вечерней школы… Некоторые вообще по месяцу не ходят… Этот твой Иванов… Калинин…

— Я с ними поговорю, — насупился Энвер и надул щеку. — Зря ты так, Амина. Никто не виноват. Это же стройка. Они работают как лошади.

— А мне что делать? Я им рассказываю — они спят. Они такие старые, мне их жалко… Один, со шрамом на щеке, старается глаза не закрывать, а красное лицо подбородком вперед все ниже, ниже, и когда об стол ударится… глаза совсем другие становятся, а потом опять тускнеют. Я больше не могу! Решаем задачи — из всех четверо понимают… Показуха. Никому не нужна моя работа. А им только аттестаты нужны. Они такие старые, мне их так жалко…

Она готова была снова заплакать, руки беспокойно шарили по столу, она улыбалась, как кукла, на маленькой ее голове торчал черный пук волос, собранный шпильками. Совсем нервы стали плохи у Амины, может, на курорт отправить? Не поедет ведь опять…

— И все стихи вспоминаю… — говорит она, давясь слезами. — Помнишь, в детстве учили…

Ласточки пропали… а вчера зарей…

— Нет, не это. Дальше.

Она сжала кулачки и сунула в карманы махрового халата с зелеными цветочками по белому полю:

С вечера все спится…на дворе темно…Лист сухой валится…ночью ветер злится…да стучит в окно…

— Хорошие стихи, — хмурясь, сказал Горяев. — Но чего ты их вспомнила? Вон кипит, кипит…

Жена метнулась к плите, едва ли соображая, что делает, но получалось все, как нужно, она размешала ложкой кашу, пока не загустела, положила масла, все бормоча:

— Нет, нет… именно сегодня… ты посмотри в окно… дождь идет… ласточки пропали… Может, мне димедролу выпить? Боюсь, снова сыпь будет на лице… Ласточки пропали… какие страшные стихи…

— Почему же страшные? — спросил Горяев, улыбаясь и внимательно глядя на жену.

— Чего ты на меня так смотришь? Я с ума не сошла. Страшные стихи, говорю, лист сухой валится… и стучит в окно… неужели ты эти стихи не помнишь? Помнишь — утро, снег, еще темно… надо в школу идти, тебя только разбудили, зябко… спать хочется, и так одиноко и остро на душе… а в школе круглые печи железные… у вас такие были? И учительница читает: «Ласточки пропали… а вчера зарей…»

— Ну хватит, хватит, — оборвал ее хмуро Энвер. — Давай есть.

Они молча принялись за ужин. Нет, нужно ей уходить из школы, хватит мучиться. После еды она сказала сонно:

— Я пойду полежу немножко… Ярый ме? Ладно?

Энвер посидел один на кухне, допивая чай. Громко спросил: