1937. Русские на Луне - Александр Марков

«Такие бы кресла в кабину аэроплана. Тогда несколько часов за штурвалом не показались бы пыткой. После нее ломит все тело. Так и пролежни заполучишь».

Его пристегнули к люльке ремнями, потом что-то подключили к нему, воткнули в бок костюма, но он уже не мог вертеть головой. Он почувствовал, что ткань костюма начала расправляться. Ему показалось, что он слышит, как туда закачивается воздух и свистит, как ветер в ушах.

«Как в гроб кладут», — посетила Шешеля еще одна мысль, когда техники стали закрывать капсулу, прилаживая к ней крышку. Часть ее была прозрачной. Шешель видел, как техники заворачивают болты, точно гвозди в гроб вгоняют. «Потом вышвырнут в космос. Зачем мертвых на корабле держать. Хм», — эта мысль навела его на раздумья.

Напротив его лица на двух балках закрепили камеру. Оператор стал ее настраивать, выставляя кадр. Шешель в этот момент попробовал улыбнуться. Это единственное, что мог он сделать. И руки, и ноги были точно впрессованы в капсулу. Он мог пошевелиться, но это все равно осталось бы незамеченным. Оператор остался картинкой доволен, постучал ладонью о крышку капсулы, привлекая к себе внимание Шешеля, будто тот и так не смотрел на него, показал большой палец — дескать, все хорошо, не волнуйся, улыбнулся на прощание, помахал рукой, спрыгнул вниз, а спустя несколько секунд капсула резко ушла вверх.

У Шешеля дух захватило. Он что-то успел сказать, думал, что на этом все мучения его закончились и капсулу начнут опускать. Но нет. Мир перед ним сошел с ума, завертелся все быстрее и быстрее, и если вначале Шешель еще мог увидеть Томчина, оператора, помощников и техников, которые стояли в небольшом холле при входе в комнату, разглядеть стены, шероховатости на них, то вскоре все перед глазами потекло, как краски, смытые дождем, смешалось, превратившись в цветные пятна.

Мир набегал на него со скоростью экспресса, точно Шешеля привязали к головному вагону и пустили по нескончаемому туннелю. От скорости такой поезд давно бы с рельсов сошел. Голова стала тяжелой, будто в нее затолкали булыжники. Он почувствовал, что кожа начинает сползать с лица, точно это маска, обнажая настоящие его черты. Кровь стала густой, как соус. Желудок содрогался.

«Как будет выглядеть на пленке тот момент, когда желудок выплеснет наружу еще не переваренную еду? Она начнет стекать по внутренней стороне стекла шлема. Впечатление со стороны, вероятно, как если бы у него голова взорвалась. Включат ли эти съемки в окончательный вариант фильма? Почему бы и нет. Хочет Томчин, чтобы все максимально было приближено к реальности, так вот пусть и получает. Но все же хорошо, что я не завтракал».

Шешель опять захотел улыбнуться, но и так губы уже растеклись по зубам. Не улыбка вышла, а оскал, Шешель закрыл глаза.

«Заснуть бы».

Он не заснул, но впал в какое-то полубессознательное состояние и не заметил, как капсула остановилась, как его извлекли на волю и сняли костюм. — Превосходно.

Томчин то и дело повторял это слово и просил запустить недавно проявленную и высушенную пленку с самого начала. Наверное, такое же удовольствие от лучшей своей работы получал инквизитор, будь у него возможность посмотреть на мучения своей жертвы заново. Сейчас в ее роли выступал Шешель, а если так, то надо было у него спрашивать, колдун ли он, занимается ли черной магией и когда он продал душу нечистой силе. Люди ведь не могут летать, а он летал.

Шешель, сидя в небольшом просмотровом зале, глядя на отснятые эпизоды, удовольствия совсем не испытывал.

Пленки в кинокамере хватило всего на три минуты, потом она выключилась, но пока остановили коромысло, опустили капсулу, открыли ее, скачали из костюма воздух и вытащили Шешеля, сам-то он передвигаться не мог, прошло минут десять. Они показались Шешелю целой вечностью, и он, взглянув на часы, подумал, что они сломались. Не могло пройти всего десять минут. Но как могли сломаться часы работы Павла Буре? Не вязалось это как-то.

Стекло в шлеме изнутри чуть запотело от дыхания, но все гримасы на лице были хорошо различимы.

«Экая рожа страшная. Детей только такой образиной пугать. Это уметь надо так рожи корчить. Ох, только бы Спасаломская не увидела эти кадры. Но как же? Ей безусловно покажут их. Может, и не все, а те несколько самых отвратительных секунд». На них Шешель и узнать себя не мог, думал, что, как только капсула завертелась, он заснул и не заметил, как вместо него в капсулу посадили кого-то другого.

К лицу будто шланг поднесли и стали качать через него воздух под высоким давлением. Кожа прямо рвалась с черепа, как одежда с тела при урагане. Странно, что после того, как обнажились плотно стиснутые зубы, кожа не стала отрываться лохмотьями от лица.

Неужели он так же плохо выглядел, когда из штопоров выходил? Там тоже перегрузки сильные.

По губам специалисты прочитали то, что он сказал, когда капсула начала вращаться. Несколько слов. Томчин был ими доволен. Вернее, одним из них.

— Не при дамах будет сказано, чего вы там поначалу наговорили. Красочно, но цензура этого не пропустит. А последнее слово — просто гениально. «Поехали». Каково, а? «Поехали!» Ни один сценарист так емко не напишет. Он начнет расписывать длинные фразы, чтобы я за труды эти побольше гонорар ему дал. А сколько за одно слово получить можно? Много, если сказано хорошо. Здесь никакие прощальные речи неуместны. «Поехали», и точка. Импровизация — великая сила. Знаете, — Томчин посмотрел на Шешеля, — мы дадим вначале крупно ваше лицо, потом титр «Поехали», а потом стартующую ракету. Огонь вырывается из дюз. Вы опять крупно. Очень хорошо. Мне это нравится.

— А вы что скажете? — Теперь Томчин посмотрел на Шагрея.

— Неплохо, — протянул тот.

— Неплохо? И это все, что вы можете сказать? Да это просто гениально. Хорошо еще, что мы стали ваш тренажер использовать. Была ведь у нас идея перегрузку имитировать специальной прозрачной мембраной, — Томчин рассказывал все это Шешелю, ведь Шагрей обо всем и так знал, — на лицо накладываем мембрану, начинаем ее постепенно натягивать, кажется, что на лицо действует перегрузка, но все равно впечатления не такие, как на тренажере. Ладно, на сегодня все.

Проектор выключили. В зале зажегся свет. Он резал глаза, приходилось щуриться. Томчин поднялся с кресла, обернулся к залу, где сидело человек пятнадцать.

— С почином вас, господа. Поздравляю с началом съемок. В ресторан вас сегодня не приглашаю. Знаю, засидимся, разойдемся, как водится, за полночь, и завтра к утру, когда съемки продолжатся, добрая половина состава окажется не в работоспособном состоянии. Но когда съемки закончим и фильм смонтируем, тогда… — он сделал многозначительную паузу, которая лучше любых слов говорила о том, что же тогда случится.

— К сожалению, завтра Спасаломская тоже будет занята, — сказал Томчин Шешелю, — вы уж потерпите без нее недельку. Но зато мы вас на Луне снимем. У нас, знаете ли, бывает, что фильм снимается не последовательно, а, к примеру, с середины или с конца. Вначале герой поги… — он не закончил фразы, подумав, что она сейчас неуместна, ведь предполагается, что экспедиция на Луну будет удачной, — ну… э… актерам тяжело к этому приспособиться. Но такие вот издержки производства. Итак, завтра вы будете уже покорять Луну.

— Премного благодарен, — съязвил Шешель.

Прежде чем расстаться, Томчин начал рассказывать о лунной походке, которой должен овладеть Шешель.

— Потренируйтесь дома, в комнате, — не унимался Томчин, провожая пилота до ворот студии.

Но ведь и в комнате на тебя будет давить все тот же атмосферный столб. Сколько ни упражняйся, не получится при каждом шаге отрываться от земли на метр и переноситься на несколько метров вперед.

Шешелю причитался аванс, по словам Томчина — небольшой. Он сказал, что в банке открыт счет на имя Шешеля и деньги с него можно снять в любое время. Когда пилот уточнил, о какой сумме идет речь, оказалось, что на прежней службе он мог бы заработать такие деньги месяца за четыре. Это было больше даже, награждение за победу в гонках на Императорский приз. Впору подыскивать среди реквизита небольшой кожаный чемоданчик, в который поместилась бы наличность. По карманам не распихаешь. Не тащить же пачки банкнот в руках. Того и гляди растеряешь их или выхватит кто. Помешать ведь не сможешь — руки заняты.

Всю сумму брать не стоит. Глаза-то выдержат, созерцая такое богатство, а вот сердце — нет. Может и разрыв случиться. А то по широте души российской начнешь деньгами сорить направо и налево, прямо как истосковавшийся по воде путник. Он нашел ручей, припал к нему и все не может оторваться. Пьет, пьет. Вода в ручье не кончится, а вот деньги — да, еще до того, как утолишь жажду.

Какую же часть взять? Проживешь и на копейки. Но зачем? Всегда хорошо иметь в кармане лишний рубль. Кошелек, набитый деньгами, приятно согревает душу, а если знать еще, что, начни кошелек худеть, подкормить его можно из запасов, то тогда и вовсе жизнь становится прекрасной. Так сколько? Он так и не смог ответить на этот вопрос. Возвращался мысленно к нему, разговаривая с Томчиным. Тот слишком увлекался своей речью и уже не требовал от собеседника не то что ответов, но даже какого-то хмыканья или кивания головой.