Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Карел Ванек

– Есть, есть, – убеждённо говорил Марек.

– А вот это тоже есть? – продолжала Дуня, кладя руки на полные груди.

Марек начал прозревать. Он оглянулся на другую арбу и, увидев, что Наташа и Звержина, очевидно, ищут разрешения такой же проблемы, обнял Дуню.

– Есть, и это есть, барышня. Но не всегда такие пышные.

Дуня прижалась к нему всем своим горячим телом, как кошка. Затем сжала одну руку Марека так, что она оказалась у неё в коленях, и зашептала:

– Так у ваших девушек все так же, как у нас? Все, совершенно все?

– Да, да, да, – кивал головой Марек, которому становилось от этой девушки довольно жарко, и его пальцы, сжатые в её коленях, становились беспокойными.

– И волосы есть, и зубы есть, руки есть, ноги есть, но ноги такие красивые, как вот эти, не у всякой есть.

И правая рука, как бы нечаянно, взяла ногу Дуни над щиколоткой, мягко и нежно погладила икру, проскользнула по колену и направилась выше, где Дуня энергично отбила её.

– Ну, куда, куда ты лезешь, черт некрещёный, так на возу нельзя. Разве тебе недостаточно, что я тебе сказала – что у русских девушек все так же, как у ваших, и ты хочешь на виду у всех в этом убедиться? Уйди, уйди, говорю тебе!

Затем она сошла с арбы и, передавая Мареку прут, улыбнулась:

– Я пойду поговорю с Наташей. Да, послушай, если у ваших женщин все так же, как у наших, так, значит, и у ваших мужчин так же, как у наших? Так, значит, никакой разницы нет?

И через минуту она рассказывала, видимо разгорячённая, что-то сестре, и та, посматривая восторженно на Марека, выкрикивала:

– Вот умница! Вот образованный человек! Все сразу он тебе объяснил! – И, показывая на Звержину, она вздохнула: – А этот старый дурак только и спрашивает, можно ли ему будет в воскресенье ходить в церковь. И ничего интересного не расскажет, не укажет. Дурак, дурак, дурак!

К девяти часам приехали на поле, где Трофим Иванович, волнуясь и крича, объяснил все Швейку, что и как будут делать, и Швейк, ничего не понимая, со всем соглашался и говорил:

– Пшеницу покосим, овёс вымолотим, подсолнух окопаем, лошадей попасём, водой напоим. Да-да-да, хорошо, да-да.

И Трофим Иванович, наконец довольный, похлопывал его по плечу:

– Вот здорово будет работать! Вот работник славный, хороший!

А потом позвал Марека и Звержину, дал каждому по косе и повёл их через поле назад, где на холме росла высокая, частью уже посохшая трава.

Трофим Иванович нёс впереди ведро с грязной водой, на поверхности которой плавали три деревянные чурки. У холма он остановил своих работников, указал пальцем на траву и сказал:

– Так с Богом! За два дня, молодцы, втроём вы скосите это шутя. А когда косы у вас иступятся, то надо вот так точить по-русски.

И он полез в ведро, помешал воду в нем рукою, чтобы размешать грязь и песок, потом вытащил дощечку и начал водить ею по косе, как бруском:

– Вот, молодцы. Косы – как бритвы, и до вечера выкосите половину.

Начали косить. Марека поставили позади, Звержина шёл первым, и Швейк напоминал Мареку:

– Главное, обрати внимание на мои ноги и не отсеки мне их. Если у тебя трава не будет падать, не беспокойся. Раз ты её подсёк, значит, она должна упасть. Если и не упадёт, так ты за это не отвечаешь, но мне бы без ног не больно хорошо жилось. Вот в Костельцах был один слесарь, Беранек его звали. И он любил над людьми издеваться. Раз он идёт по площади, а навстречу ему на одной ноге ковыляет старый Прохаска, которому одну ногу прострелили у Градца-Кралове. А Беранек даёт ему полкроны и говорит: «Ну, вот видите, Прохаска, это хорошо, что холодно. И хорошо, что у вас одна нога, мёрзнет-то у вас одна, а не две ноги».

Приблизительно через двадцать лет тот же самый Беранек получил костоеду, и доктора отрезали ему ногу до самого туловища. Привезли его из больницы домой, старый Прахаска уже едва дышал, но все-таки заставил привезти себя к нему. Его посадили к нему на постель, а тот с сожалением говорит: «Пришёл вот вас проведать. Не горюйте, что вам отрезали одну ногу. Теперь скоро ударят морозы, и она у вас уж больше не будет мёрзнуть».

И Беранек, взволнованный этим визитом, взял Прохаску за руки, его глаза наполнились слезами, и он ему сказал так. что все, стоявшие вокруг них, содрогнулись от жалости: «Ты, подлюга, теперь поцелуй меня в задницу. Смотри сюда». И лёг на бок.

Швейк перестал косить и лошел точить косу, наблюдая, с каким усилием и силой Марек бил по траве. Звержина тоже остановился и, посматривая на работу Марека, подзадоривал его:

– Хорошо, хорошо, хотя и можно отличить, что это не я косил, но видно, что и после косьбы Швейка остаётся такой след, будто на траве паслись собаки.

И он принялся тоже точить косу мокрой дощечкой, свысока поглядывая на Швейка.

Солнце поднялось высоко и сильно начало припекать. Люди в поле бросали работу и шли посмотреть, как работают австрийцы. Мужчины подошли к ним вплотную, женщины стояли в стороне и собирались вокруг Дуни, которая рассказывала им об австрийцах.

И мужики, присматриваясь к тому, как Марек безрезультатно бьёт по траве, покачивали неодобрительно головами. Трофим Иванович тоже прибежал и стал рассказывать, где он взял пленных.

– Тот первый – работник ничего, – сказал на это высокий мускулистый крестьянин, староста. – Но остальные ничего не умеют.

– А что значат полоски на его рукавах? – спрашивал он, показывая на нашивки на рукавах мундира Марека, обозначающие его чин в армии.

– Это студент, образованный человек, – ответил хозяин, – сам чиновник мне сказал, что это образованный. Да и так видно, что белоручка.

Староста взял косу у Марека и спросил его, коварно улыбаясь:

– Ты сено хорошо косить умеешь, да?

– Нет, не умею, – спокойно сказал Марек. – У нас траву машины косят.

– Видали птицу? – усмехнулся староста. – У них все машины. В Каргине в одном дворе есть пленный. Старший прикажет ему нарубить дров, а он: «Не умею, у нас машины». Я спросил там одного: «Дети есть?» И показываю ему, какого они роста. А он отвечает: «Имею три куска». Потом я спрашиваю: «Есть ли жена?» А он говорит, что жены нет и никогда не было. «А где же ты детей-то взял, германская морда?» – кричу я на него. А он только пожимает плечами и бормочет одно и то же: «У нас для этого машина, у нас машин много».

Сочувствие и одобрение зрителей вдохновило его. Он снова обратился к Мареку:

– А на лошади ездить умеешь? А сумеешь лошадей запрячь в тройку?

– Ничего я не знаю, – опять спокойно ответил Марек. – У нас ездят на автомобилях.

– Ну, вот видите, опять автомобили у них. Врёт, как собака! – торжественно заявил староста. – Парню двадцать лет – и на автомобиле ездил, а мне шестьдесят, а я его ещё никогда не видал. Эти австрийцы врут, как собаки!

Все захлопали в ладоши. Пленные, не все понимая, что он говорит, посматривали друг на друга. Староста выступил вперёд:

– Ну, а на гармонике играешь?

– Не играю, – безразлично отсек Марек. Староста вскипел. Он вытащил нож и, придерживая рукав Марека одной рукой, принялся отпарывать у него обе нашивки.

– Вот, образованный, у нас в Москве, у нас в России каждый батрак умнее тебя. А ещё войну с нами, глупцы, начали! Они, наверно, никогда и не слышали, что Россия даже Наполеона разбила! А тот человек был умный, как черт. Тот из Парижа в Москву на лошади доехал! Вот, учитесь у нас, голь перекатная, уму-разуму.

Староста, расставив ноги, размахнулся косою так широко, словно желая охватить весь земной шар, и начал косить траву так, что его коса свистела в воздухе. Целых пять минут он косил так богатырски, что пот лил с его лба; Швейк начал хлопать и кричать: «Браво, браво!»

– Что ты с ума сходишь? – дёрнул его за рукав Звержина, – То, что он тут показывает, я тоже могу. Вот смотри, – сказал он старосте, – вот как по-австрийски косят.

И легко, широкими взмахами он махал косой, и трава оставалась за ним высокими рядами.

– Ну, люди добрые, смотрите на пленных! – обиженно воскликнул староста. – Ты, Серёжка, возьми косу от этого бездельника, ну, да мы вам покажем!

Серёжка, двадцатилетний парень, взял косу у Швейка, а староста вырвал её из рук Марека и стал перед Звержиной.

– Ну, а теперь делай, что хочешь, покажи, что ты умеешь.

И он принялся косить так, словно от этого зависело спасение их жизни. Зрители восторженно подбодряли своих, Марек покрикивал на Звержину, чтобы тот не опозорился, а Швейк изо всех сил кричал: «Гип, гип, гип, ура!», чтобы поддержать настроение. И, идя с Мареком за косарями, он вспоминал:

– Вот это состязание, как у той Богумилы, когда там косил Вомачка из Воплана. На лугу он один косит, и завтрак ему приносит сам помещик из имения. Он смотрит, сколько Вомачка накосил. Тот косил хорошо, и он его только похваливал: «Хорошо, Вомачка, хорошо, но поспорю на десять литров пива, до вечера все тебе не покосить». А Вомачка на это: «Сударь, я спорю на двадцать литров, что до шести часов покошу все». А тот, уходя, говорит Вомачке: «Я вам пошлю сюда две бутылки заранее, чтобы вы набрались сил». Придя домой, он специально разбил градусник, вылил из него ртуть в пиво и послал это пиво с девочкой на обед Вомачке. Тот съел хлеб, выпил пиво и начинает опять косить. И вдруг чувствует боль и бежит за кусты. Бежит второй раз, бегает все время. Он догадался, что помещик что-то сделал, чтобы выиграть спор, что в пиво ему что-то подмешал, и тогда придумал такую штуку: он разделся донага и только сзади привязал рубаху, и косит во всю силу, не обращая внимания, что делается позади. В шесть часов помещик приезжает на бричке на луг, а Вомачка его уже встречает. На лугу ни одного стебля. «Ты выиграл, Вомачка, – говорит помещик – А что это ты делаешь?» – «Сударь мой, прошу снисхождения. Завтра можно будет сгребать все, что я покосил, а та, другая часть, пойдёт на удобрение. Видите ли, вся трава мною обгажена». Дал бы Бог, – вздохнул Швейк, – чтобы эти так спорили до самого вечера.