Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Весной 34 г. вновь возник вопрос о заграничной поездке. Решили подать заявление о ней на август-сентябрь (157). Оно передано секретарю Президиума ЦИКа, председателю правительственной комиссии, управляющей Художественным Театром А. С. Енукидзе (160). Тот вроде бы наложил резолюцию: «Направить в ЦК». Опять надежды, мечты о том, как они поедут в Париж. Их включают в список артистов МХАТа, едущих за границу (167). Булгаков повторяет ликующе: «Значит, я не узник! Значит, увижу свет!» (164) Их дурачат, просят прийти в иностранный отдел Мосгубисполкома, заполнить анкеты. Секретарь Енукидзе говорит, что она точно знает: они получат заграничные паспорта (165). Чиновник исполкома их уверяет, что паспорта они получат «очень скоро, так как относительно вас есть распоряжение. Вы могли бы получить их сегодня, но уже поздно». Срок выдачи паспортов переносится на 19, затем на 23, затем 25 или 27 мая. 7 июня курьер Художественного Театра поехал в Иностранный отдел исполкома, со списком артистов, которым должны были выдать заграничные паспорта. Привез их, кроме паспортов для Булгакова и его жены: им поездку не разрешили (164-65). 10 июня Булгаков пишет Сталину, прося заступничества (167-69). Наивная душа! В письме от 11 июля он рассказывает о происшедшем Вересаеву, отмечая, что от Сталина «ответа нет». Он еще утешает себя, что письмо могло не дойти по назначению, но эта мысль не слишком утешает. Булгаков сравнивает свое положение с крушением курьерского поезда: «правильно пущенный, хорошо снаряженный поезд, при открытом семафоре, вышел на перегон — и под откос! Выбрался я из-под обломков в таком виде, что неприятно было глянуть на меня» (172). В дневнике Елены Сергеевны запись: «М.А. чувствует себя ужасно — страх смерти, одиночества. Всё время, когда можно, лежит» (166). Такую игру в кошки-мышки ему устраивают, не щадя ни чувств писателя, ни здоровья. Отказ ведь означал не только крушение заветной мечты о загранице, но и подтверждение, что он остается на цепи, что он — узник, а не свободный человек.

А постановка «Мольера» в МХАТе надолго застряла. В конце марта 35 г. автора пригласили на партком театра, где шло обсуждение пьесы. Докладчик говорил, что она «написана неплохо», что «мы должны помочь талантливому драматургу <…> делать шаги». Но речь шла и о том, «что надо разобраться, что это за пьеса и почему она так долго не выходит» (205). Можно догадываться, какие «шаги» должен был Булгаков делать. Ему предлагали, вместо пьесы, «прекрасную тему» — «о перевоспитании бандитов в трудовых коммунах ОГПУ» (145). Писателю рекомендовали поехать «на какой-нибудь завод или на Беломорский канал» (149). И вновь предлагали: «Вы бы, М.А., поехали на завод, посмотрели бы…». Совсем в духе Керженцева, поучающего Шестаковича. «Дался им этот завод!», — про себя отмечает Булгаков. И добавяет: «Шумно очень на заводе, а я устал, болен. Вы меня отправьте лучше в Ниццу» (162).

Всё же в начале 36-го г. подготовка «Мольера» в МХАТе была закончена. 5 и 9 февраля с большим успехом прошли генеральные репетиции… 11 февраля состоялся первый, закрытый, спектакль, «для пролетарского студенчества». Зрители встретили пьесу прекрасно. Бурно аплодировали. После окончания около двадцати раз пришлось подымать занавес. Вызывали автора. Сталин прислал на спектакль своего секретаря, Поскребышева. Тому, по словам директора театра, «очень понравился спектакль и что он говорил: „Надо непременно, чтобы И.В. посмотрел“» (237). Сразу же началась травля. В «Советском искусстве» появилась недоброжелательная статья О. Литовского, посвященная «Мольеру»: «первая ласточка“, — иронически пишет о ней Булгаков, — О пьесе отзывается неодобрительно, с большой, но по возможности сдерживаемой злобой» (237). Литовский писал: «Самый материал пьесы настолько недостоверный, что все усилия мхатовцев создать спектакль социально-страстный не могли увенчаться успехом <…> Булгакову нельзя отказать в драматургическом таланте и сценической опытности. Эта опытность не спасает автора от примитива, который особенно чувствуется в социально значительных сценах пьесы…» (526). Елена Сергеевна была права, когда писала о статье: «Злобой дышит» (237). Ругали «Мольера» и другие. В газете МХАТа «Горьковец» напечатаны отрицательные отзывы о пьесе Афиногенова, Грибкова. Но и Всеволода Иванова, Олеши. Грибков, в частности, писал, что пьеса «лишняя на советской сцене» (240).

На премьере присутствовали известные в то время государственные и партийные сановники: Акулов, Литвинов, Межлаук, Рыков, Керженцев (он уже смотрел одну из генеральных репетиций, 14 февраля) и др. За кулисы пришел Акулов, говорил, что спектакль превосходен, но спросил у Булгакова: «поймет ли, подходит ли он для советского зрителя?» (238). А дальше пошло всё злее и враждебнее. «Короткая неодобрительная статья» в газете «За индустриализацию» (239). Огромный успех у зрителей только усиливал травлю. В «Правде» напечатана неподписанная (т. е. редакционная) статья «Внешний блеск и фальшивое содержание». Она появилась на основе решения Политбюро по пьесе «Мольер». «Правда» писала, перечислив вначале достоинства «гениального писателя XVП века», что «такую биографию очень трудно, казалось бы, извратить и опошлить. Однако это именно и случилось у Булгакова с „Мольером“… Показан, к удовольствию обывателя, заурядный актерик, запутавшийся в своих семейных делах <…> Эта фальшивая, негодная пьеса идет решительно вразрез со всей творческой линией театра… Это урок для всех наших театров» (527).

9 марта Елена Сергеевна в дневнике пишет о статье: «Когда прочитали, М.А. сказал: ''Конец „Мольеру“, конец „Ивану Васильевичу “. Днем пошли во МХАТ — „Мольера“ сняли, завтра не пойдет» (242). Для подготовки разгромных решений о пьесе противники Булгакова подготовили справку, отправив её на самый верх, Сталину и Молотову. Справка называлась «О „Мольере“ М. Булгакова в филиале МХАТа». Подписал её и, видимо, составил тот же П. М. Керженцев. В ней выдвигались против Булгакова весьма серьезные обвинения. Первый раздел справки начинался вопросом: «В чем был политический замысел автора?». На вопрос давался четкий ответ: «Он хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают“ Цитируются реплики Мольера:» «Всю жизнь я ему (королю) лизал шпоры и думал только одно: не раздави… И вот все-таки раздавил… Я, быть может, вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал? Ваше величество, где же вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер?''» Эта сцена, по словам автора справки, завешается возгласом: «ненавижу бессудную тиранию!» (репертком исправил «королевскую»). В итоге следовал вывод весьма зловещего содержания: «Несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывает в свое произведение, достаточно ясен <…> Он хочет вызвать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при „бессудной тирании“ Людовика XIV» (527-28).

В одном из агентурных донесений осведомителя из близкого окружения Булгакова (Жуховицкого?) говорилось о том, что Булгаков «сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась боязнь ходить по улице одному, хотя внешне он старается её скрыть). Кроме огорчения оттого, что его пьеса, которая репетировалась четыре с половиной года, снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя (снята и другая его пьеса „Иван Васильевич“, которая должна была пройти на этих днях в Театре сатиры), он боится, что театры не будут больше рисковать ставить его пьесы, в частности, уже принятую театром Вахтангова „Александр Пушкин“…». Осведомитель сообщает о том, что Булгаков не откликается на его советы «написать пьесу о (с?) безоговорочной советской позиции». По мнению агента, вопрос этот вставал уже не раз перед самим Булгаковым, «но ему не хватает какой-то решимости или толчка <…> Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы — противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большей мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни» (528).

После статьи в «Правде» в травлю включились и другие периодические издания, критиковавшие не только «Мольера», но и «Ивана Васильевича», «Александра Пушкина». В «Советском искусстве» «Мольер» был назван «убогой и лживой пьесой» (242). Позднее там же появилась «скверная по тону заметка о „Пушкине“», «Покушение на Пушкина». В ней говорилось: «Памяти Пушкина угрожают халтурщики, пошляки, драмоделы, спекулирующие на его имени» (243, 529). В «Литературной газете» напечатана статья Альперса. Елена Сергеевна, возможно повторяя мнение Булгакова, характеризует её одним словом — «Лягание».

«На каждом шагу про меня. Но что пишут!», — сообщает Bулгаков 14 июня 36 года Ермолинскому и рассказывает о статье в четвертом номере журнала «Театр и драматургия». Там помещены материалы дискуссии «Против формализма и натурализма». В передовой статье «Свежий ветер» пьеса «Мольер» была названа «низкопробной фальшивкой». Резко отозвался о ней и ее авторе и Мейерхольд. Оценивая работу Театра сатиры, он заявил: «Этот театр начинает искать таких авторов, которые, с моей точки зрения, ни в какой мере не должны быть в него допущены. Сюда, например, полез Булгаков» (529). В названном письме Еролинскому Булгаков так отзывается о поведении Мейерхольда: «Особенную гнусность отмочил Мейерхольд. Этот человек беспринципен настолько, что чудится, будто на нем нет штанов. Он ходит по белу свету в подштанниках». Повторяя слова жены: «Так жить больше нельзя», Булгаков добавляет: «Да, она права. Так жить больше нельзя, и так жить я не буду» (248).