Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

И Мурат круто меняет тактику. Протокол — минутная прихоть, он его больше не интересует: если уж очень будет нужно, козлы отпущения и без протокола найдутся. Другое дело — человеческие жизни, к этому следует отнестись со всей серьезностью, ибо у начальства имеется обыкновение сначала, идя по горячим следам, снимать с работы, а уже потом разбираться, кто и в какой степени виноват. Тем более что о возможной трагедии предупредил не кто-нибудь, а Оболенский — ученый с мировым именем, «крестный отец» Кушкола, его имя здесь свято. Мурат еще не сказал ни слова, но его дружелюбный взгляд говорит мне, что мы в очередной раз союзники.

— Когда и при каких обстоятельствах Оболенский сказал про «Актау»?

Я подробно излагаю содержание нашей беседы.

— Почему ты решил, что ситуация, которую Юрий Станиславович смоделировал, совпадает с нашей сегодняшней?

Я привожу свои соображения, сопоставляю, сравниваю.

— Какие разрушения произведет воздушная волна, если достигнет «Актау»?

Я выражаю уверенность, что сложенное из бетонных блоков здание в любом случае устоит, но пострадает фасад: выбьет окна и балконные двери, может даже повредить, а то и сорвать крышу, ведь снеговоздушное облако бывает высотой в несколько сот метров.

Деловитой доверчивости, с какой Мурат меня слушал, как не бывало. Актер!

— Вот видите, товарищи, — иронический кивок в мою сторону, Уваров снова хотел нас запугать, а вынужден был признаться, что опасность грозит только фасаду. Фасаду! Значит, нужно переселять только половину людей, а не всех, как того требовал Уваров. Паникер Максим, панике-ер!

Превратив этим маневром свое поражение в победу, Мурат спрашивает, какие у кого имеются соображения. Директора подавленно молчат. Бычков, который еще десять минут назад изображал из себя невинную жертву и взывал к состраданию, притих и сочувственно смотрит на Гулиева: все познается в сравнении, кому сейчас по-настоящему плохо, так это директору «Актау». Настолько плохо, что он не в силах произнести ни слова и только отрешенно разводит руками.

— Ты что-то хочешь сказать или зарядку делаешь? — насмешливо спрашивает Мурат. — Будем считать, что зарядку. Он встает, надевает шапку, пальто. — Совещание окончено.

— У меня не все, — говорю я.

— Цицерон! Ну, побыстрее.

— Одиннадцатая может сойти повторно, а на шоссе бульдозеристы, да еще электрики тянут к «Бектау» временную линию. Предлагаю работы прекратить.

— Нельзя прекратить, — Мурат знаком останавливает Бычкова, который взвивается над столом и готов вступить со мной врукопашную, — «Бектау» необходима связь, энергия для отопления и кухни.

— Тогда прикажи выставить наблюдательный пост и проинструктировать людей.

— Я уже выставил. — Бычков облегченно вздыхает.

— И проинструктировал, — добавляет Мурат. — Все?

— Слишком много туристов разгуливает по Кушколу. Сойди лавины — и кое-кто из них окажется… — я чуть было не сказал «Надиным пациентом», — пропавшим без вести.

— Абдул, ты ответственный, — рубит Мурат. — Мобилизуешь с Хуссейном спасателей, дружинников. Ну, все?

— Копия протокола, — напоминаю я.

— Бюрократ! — рычит Мурат. — Гулиев, отдашь Юлии, пусть перепечатает. Бычков, занимайся своим хозяйством, остальные со мной.

Я тоже иду в гостиницу, хотя мне меньше всего на свете хочется окунаться в этот бурлящий котел.

Великолепный вестибюль восьмиэтажного здания «Актау», неизменно украшающий, наряду с Мариам, рекламные проспекты Кушкола, превратился в заурядный зал ожидания. Повсюду рюкзаки и чемоданы, в креслах и на диванах спят бездомные, в столовую, ресторан и кафе тянутся длиннющие очереди, у перегородки, за которой с измученными лицами сидят администраторы, кипят страсти.

Стараясь не привлекать к себе внимания, я быстро проскальзываю в медпункт — после визита к Хаджи Надя по просьбе фельдшера должна здесь консультировать. В небольшой приемной вдоль стены сидят страдальцы с вывихнутыми и поломанными конечностями; на людях они носят свой гипс как орден, но в медпункте человек с гипсом может гордиться разве что своей глупостью. Очередь на меня шипит, на моем пути вырастает частокол из палок и костылей, но я высокомерно роняю: «Муж доктора Загорской», — и, провожаемый подобострастными взглядами, прохожу к Наде. Давно не видел ее в белом халате и чепчике, они ей к лицу куда больше, чем джинсовый костюм, и Надя сдержанно улыбается, услышав, что она чиста и непорочна, как ангел. Она не очень избалована моими комплиментами, хотела бы услышать еще, и я добавляю: «Как ангел, в котором ловко скрывается ведьма». Это Надю тоже устраивает, но фельдшер, который поддерживает на весу чью-то распухшую клешню, почтительно покашливает, и я, напомнив про обед (его по моему указанию готовит Гвоздь), ухожу к маме.

— Ты очень спешишь?

Катюша! Дух захватывает — до того она сногсшибательна в туго обтягивающем красном эластике. На меня завистливо смотрит субъект с закованной в гипс ногой.

— Я бы на вашем месте бросил все дела, — говорит он, — даже если бы это были собственные похороны.

Я благодарю закованного за совет, вывожу Катюшу в коридор и рассыпаюсь восторгами по поводу ее внешности.

— Про внешность мне уши прожужжали, мог бы придумать что-нибудь пооригинальнее.

— Но не могу же я хвалить твой ум, — оправдываюсь я. — Ты мне все равно не поверишь.

— Тебе я вообще не верю, ты бессовестный лгун! — торжественно возвещает она. — Надя тебе не жена!

— Разве? — Я морщу лоб. — Память у меня стала ни к черту, нужно будет заглянуть в паспорт. А где твоя свора?

— Бессовестный лгун, — повторяет Катюша. — Что ж, тем хуже для тебя.

— Почему же?

— Потому что лгунам я никогда не позволяю гадать мне по руке.

Так, мне явно дается возможность вновь вступить в игру, из которой я уже счел себя выбывшим. Интересно, что ей от меня надо?

— А если я докажу, что не лгун, позволишь?

— Сначала докажи.

— Запросто. Я когда-нибудь тебе говорил, что мы с Надей женаты?

Катюша озадачена. Я терпеливо жду. Она закусывает нижнюю губу (совсем как Юлия, до чего они однообразны в приемах!) и вопросительно на меня смотрит, давая понять, что готова снять свое обвинение. Что-то слишком быстро. Что ей все-таки от меня надо? Не для того же она меня разыскала, чтобы определить мое семейное положение.

— Моя честь восстановлена? — Я беру ее теплую ладошку и глубокомысленно рассматриваю. — Поразительно! Никогда и ни у кого не видел такой отчетливой линии искренности. Твоя главная черта — это искренность.

Катюша скромно улыбается, она и без меня знает, что очень правдива.

— Любопытно, — бормочу я, — видишь эту продольную линию? Тебе суждена встреча с шатеном, рост высокий, профессия лавинщик… Кто бы это мог быть? Но погоди, продольную линию пересекает поперечная, шатену мешают какие-то барбосы…

— Барбосы остались с носом, — хихикает Катюша. — Ну и нахал же ты, Максим!

Ладошка, однако, из рук нахала не изымается, бессильно лежит, но из нее, кажется, бьет током. Какие глаза, щечки, зубки! Так и просятся восточные сравнения — бездонные озера, персики, жемчуг. Исключительно интересно узнать, какие мысли бродят в этой прехорошенькой головке, какая ложь готова сорваться с этих улыбающихся губ. А меня поощряют, я читаю в ее глазах обещание и чувствую, что слабею: еще одна улыбка, еще один такой взгляд — и я сдамся на милость победителя. Черт бы побрал эту гостиницу, в которой негде уединиться! Не выпуская ладошку, я веду Катюшу к окну, задергиваю штору и целую длинные тонкие пальчики. В эту минуту я намертво забываю о ее вероломном поведении и о мудрой характеристике, которую дал ей Гвоздь.

— Глупенький, — воркует Катюша, подставляя пальчики. Она торжествует, наконец-то укротила такого зверя. — Здесь будешь гадать или найдешь более подходящее местечко? Знаешь что? Возьми у нашего инструктора Никитенко ключ от пункта проката и дай мне, я там спрячусь и буду тебя ждать, хорошо?