Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

Туристы ломятся в запертую дверь кабинета, окружили стол секретарши и потрясают документами, одни повышают голос до визга, другие умоляют, третьи плачут. Особенно донимает Юлию — она подменила захворавшую секретаршу Марию Ивановну — качающий права краснорожий детина, который так разошелся, что вот-вот выпрыгнет из штанов. Терпеть не могу скандалистов, человек, надрывающийся от крика, да еще с бессмысленно выпученными глазами, вызывает у меня непреодолимое желание ухватить его за шиворот и макнуть в пожарную бочку с водой — чтобы зашипело. Наступив детине на ногу, я переключаю его нервную систему на другую фазу, пережидаю взрыв проклятий, вежливо извиняюсь и спрашиваю у Юлии, кто в кабинете. Она враждебно смотрит на меня, словно я виноват в том, что она спала на раскладушке, и цедит сквозь зубы, что заседает штаб. Я интересуюсь, довольна ли она гостями, вижу, что ее рука тянется к пресс-папье, и, удовлетворенный, пробираюсь в кабинет со двора, через неведомую туристам потайную дверь.

Мы как будто и не расставались, вся вчерашняя компания в сборе, за исключением Хуссейна и Леонида Иваныча, который отсыпается. Лица у директоров помятые, да и у Мурата под глазами черные круги, но он гладко выбрит, подтянут и уверен в себе — форму он держать умеет. Он бросает, будто рубит, короткие указания, а Гулиев и Бычков записывают в блокноты: того-то переселить туда-то, этого к этому, тому создать условия, а такого-то, наоборот, их лишить, он и без них красивый. С моим приходом Мурат закругляется, внутренние секреты не для чужих ушей, и неожиданно, без всякого перехода, возвещает:

— Начинаем обсуждение. Кто первый?

— Что обсуждаем? — Я вытаскиваю блокнот.

— Сейчас узнаешь. Говори, Бычков.

Уже по первым словам директора «Бектау» я догадываюсь, что попал на судилище. Бычков обрушивается на меня, как прокурор. Я обвиняюсь в том, что гостиница отрезана от Кушкола, осталась без связи и электроэнергии, без свежего хлеба и на голодном водном пайке, в том, что более тысячи туристов находятся в антисанитарных условиях. Гостинице нанесен огромный моральный и материальный ущерб, с каждым часом отношения с туристами обостряются, и он, Бычков, категорически требует привлечь виновника к суровой ответственности.

Затем в сложенный для меня костер подбрасывают дровишки остальные директора — обвинения примерно такие же, и Мурат подводит итоги. Он клеймит меня за ситуацию с «Бектау», за паникерство, которое привело к необоснованному переселению сотен людей и нарушению ритма жизни, работы всего курортного комплекса. Мурат говорит и говорит, распаляясь от своего красноречия, а я никак не могу понять, зачем разыгрывается этот спектакль, пока не обнаруживаю, что Гулиев строчит протокол. Понятно, мой старый и верный друг решил на всякий случай этим документиком навесить на меня всех собак. Нет уж, ребята, здесь я пассивную оборону держать не намерен, я тоже пришел сюда не с оливковой ветвью, посмотрим, кто кого.

Я. Прошу внести в протокол признание подсудимого: снежная буря тоже моих рук дело, я ее насвистел.

Мурат. Шуточками не отделаешься, отвечай конкретно!

Я. И все, что я скажу, попадет в протокол?

Мурат. Это я тебе гарантирую.

Я. И копию мне тоже гарантируешь?

Мурат. Две, три, сколько захочешь.

Сейчас я зол, решителен и беспощаден — никаких недомолвок и компромиссов! Я тоже не люблю, «когда мне лезут в душу, тем более когда в нее плюют». И когда топят, чтобы самим удержаться на поверхности, очень не люблю. Мурату нужна бумага — что ж, он ее получит.

Я. Мне достаточно одной. Обвинение первое: «Бектау» отрезана. Да, это сделал я, и сделал намеренно — решившись на обстрел лавин. Согласен, что это было ошибкой — в том смысле, что два человека, Сорокин и я, подвергались большому личному риску. И только! Но если бы мы этого не сделали и лавины сошли самопроизвольно, то кто мог гарантировать, что туристы, гуляющие по шоссе в одиночку и группами, остались бы в живых? Кстати, одиннадцатая может сойти повторно, прошу вас, Бычков, это обстоятельство учесть. Дальше. «Бектау» осталась без связи и электроэнергии. А почему? Разве Оболенский не предупреждал, что телефонный кабель следует проложить под землей, а «Бектау» обеспечить автономной дизельной электростанцией? А мои докладные по этому поводу? Но у начальника управления на этот пустяк никогда не было денег. Так или не так, Мурат Хаджиевич? Прошу занести в протокол дословно: кто в этом виноват?

Гулиев вопросительно смотрит на Мурата, тот угрюмо кивает.

Я. Дальше. По моему требованию сотни людей были переселены из турбаз, что внесло хаос в жизнь Кушкола, более того — превратило ее в ад. Но если четвертая и седьмая сойдут…

Мурат. Нам плевать на твое «если»! (Потрясает пачкой бумаг). Видишь? Эти жалобы подписаны лауреатами Государственных премий, учеными и людьми искусства, другими ответственными товарищами, ценными для науки людьми, которым мы по твоему настоянию сорвали заслуженный отдых. «Если» — это не наука, а знахарство, алхимия! Кто, какой турист теперь поедет в Кушкол, где ему связывают крылья, лишают свежего воздуха?

Я. Можно отвечать?

Мурат. И немедленно!

Я. Во-первых, меня эти жалобы не интересуют, вне зависимости от того, кто их подписал, лауреат или студент, — ведь я занимаюсь лавинами, а не обслуживаю туристов. Во-вторых, мое «если», на которое тебе, Мурат, наплевать, это не знахарство, а прогноз, который, к превеликому сожалению, бывает точным. Я предупреждал о третьей лавине и настаивал на том, чтобы из дома № 23 были выселены все жильцы до единого. По личному разрешению начальника управления в доме осталась одна семья, и как результат — погиб Измаил Хаджиев. Так как же быть с моим «если», Мурат Хаджиевич? Молчишь?

Мурат сник, сгорбился, но мне его совершенно не жаль, пусть и он на своей шкуре почувствует, что такое запрещенный прием.

Я. В-третьих, я действительно перед всеми вами виноват: вчера на заседании штаба не сказал всей правды…

Мурат. Пиши, Гулиев!

Я. Я слушал, смотрел на вас и думал, что слишком много правды вам не переварить, правда — лекарство слишком сильное, его, бывает, нужно давать по частям, постепенно. И теперь я сожалею об этом.

Мурат. Без загадок, конкретно!

Я. Вы считаете, что ситуация сложилась скверная, отвратительная, — на самом деле она еще хуже. Вчера я привел вам слова Оболенского, что, если сойдут четвертая и седьмая, три турбазы окажутся в опасной зоне. Я сказал вам половину правды. Вторая же половина заключается в том, что в зону действия воздушной волны может попасть и гостиница «Актау». Поэтому я предлагаю прекратить пустую, никому не нужную болтовню и немедленно, не теряя ни минуты, начать эвакуацию туристов из «Актау».

Короткая передышка

Не знаю, кто придумал, что лучшая оборона — это нападение, но, безусловно, человек умный. Если бы я просто блеял и нес оправдательный лепет, из меня бы эта публика сделала отбивную. Но язык силы они понимают, от удара дубиной по голове у них пробуждаются от глубокого сна извилины, ведающие благоразумием.

Первым приходит в себя Мурат. Я могу его не любить, а временами даже ненавидеть, но всегда отдаю ему должное: природа над ним не отдыхала. Уверен, начни Мурат раньше и имей соответствующие его дарованию условия, он стал бы великим спортсменом. Для того чтобы войти в мировую элиту, у него было все: абсолютное бесстрашие, редкостная координация движений, фанатичное упорство и умение держать удары. У иных от неудач опускаются руки, Мурат же становится злее и настойчивее. Однажды после сокрушительного поражения в слаломе он начисто выиграл скоростной спуск и прямо с пьедестала отправился в больницу: даже тренер не знал, что Хаджиев вышел на старт с трещиной в ключице.

Годы сильно изменили его, но не вытравили спортивной закалки. Ориентируется он мгновенно: как когда-то на трассе, в доли секунды определяет, где притормозить, а где развить максимальную скорость, где принять обтекаемую стойку, а где выпрямиться, каким соперником можно пренебречь, а с каким пойти ва-банк. А если учесть, что он великолепно знает не только правила игры, но и дело, то понятно, почему ему прочат большое будущее.