Мир приключений. 1973 год, выпуск 2 - В. Болдырев

Сагибам между 6 и 7 лагерями, особенно доктору-сагибу. Мы лежим здесь со вчерашнего дня, после того, как на спуске мы потеряли У ли (Виланда, помните, скатившуюся “глыбу”. — Е. С). Оба больны. Попытка пробиться к лагерю не удалась из-за общей слабости. У меня, Вилло [Вельценбаха], предположительно бронхит, ангина и инфлуэнца. Бара-сагиб очень слаб и поморозил руки и ноги. Мы оба шесть дней не ели ничего горячего и почти ничего не пили. Пожалуйста, помогите нам скорее здесь, в лагере.

Вилло и Вилли

…Но где же рука и забота и подмога нижних лагерей? Неужели в кармане штанов на гагачьем пуху? Неужели она потянулась было к Бацинской впадине, чтобы тут же вернуться в карман, в пух, в тепло, в безопасность? Так и не протянулась к снегам, где умирают. По иронии судьбы один из тех, кто вовремя смылся сверху от товарищей и наблюдал из палатки за их гибелью, там, на Большой земле, был… следователем. Но он же и не преступил закон. Сам еле спасся. А уйди на выручку к Седлу, мог бы только увеличить перечень погибших. Не так ли?..

Перебираю страницы альпинистской памяти, и они заговорили со мной голосами Виталия Абалакова, Анатолия Горелова, Вацлава Ружевского, да я мог бы назвать рядом с ними и десяток наших парней и больше.

Год тридцать шестой. Зловеще и торжествующе пылает в небе Хан-Тенгри, словно напоминая о том, что киргизы зовут ее “Гора крови”. По Иныльчеку, одному из величайших глетчеров планеты, припадая на обмороженные ноги, бредет человек. Абалаков идет на поиски выручки для покалечившихся, оставшихся наверху товарищей по команде. Идет один. Не думая о себе, о ползущем все выше обморожении. Ценой тринадцати ампутаций приведет помощь. Выручит всех.

Год пятьдесят восьмой. Лавина со склона пика Щуровского. Накрыло троих. Первым откопался Горелов. О чем же была первая его мысль, пробившаяся на свет? Этого мы не знаем и не узнаем никогда. Знаем о первом движении врача Анатолия Горелова. Его, атлета, спортсмена-разрядника, едва хватает на то, чтобы подняться на четвереньки. Но он освобождает из спутавшихся оледенелых веревок Артема Варжапетяна, вытаскивает его заломленные за спину руки, укутывает, вводит стимуляторы. Осматривает и второго, Костю Сизова. Не хватило его только на третьего пострадавшего, на себя, на Горелова. А третий только и может сказать Варжапетяну: “Не надо мне больше ничего, Тема. Не доставай свитер. У меня уходят последние силы. — Пауза. Шорох снега, порывы ветра, голос третьего второму. — Это всё!”

Варжапетян нащупал пульс. Нету пульса. Положил на губы снег. Не тает. Прощай, Тоша! Прости и прощай и спасибо тебе, врач без белого халата!

В Тырныаузской больнице скажут: у Горелова была оторвана почка, двойной перелом позвоночника. Нужно ли напоминать о том, что лечь, лежать пластом Горелов разрешил себе только после того, как отдал себя другим. Лег, чтобы не подняться.

Год шестьдесят восьмой. В горах Северной Осетии непогода застукала молодых туристов. На выручку выходят инструктора-альпинисты Вацлав Ружевский с Иваном Акритовым. Нашли горе-путешественников, которые скисли до того, что лежат в промокших, оледенелых изнутри мешках, и нет у этих птенчиков сил не то чтобы разжечь примус, даже по надобности за палатку выйти (а рядом, в рюкзаке, сухая сменка и спальный мешок).

Альпинисты выручили и здесь.

Так уж у нас заведено. А на Домбае? Неужто это было легче, чем буря на Нанге? Ни в коем разе не легче.

— Остается только спуск. — И Кавуненко сплюнул искуренный чинарик и без удивления видел, как тот не стал падать, стал, плавно планируя, подыматься.

Ничего такого выдающегося, ребята, нормальные восходящие движения свободной атмосферы.

— Это вы правильно изволили заметить. Именно “только”, — поддержал его Безлюдный. — Всего-то начать и кончить.

Кавуненко взрывается моментально. Сейчас нет. Наваливаются новые заботы. Лебедки, блок-тормоза, троса, лягушки.[52] Всю тросовую технику доставили, не будем трясти бедолаг на носилках. Но как управляться со всей этой музыкой, в курсе один Воробьев. Понятное дело, никому об этом Кавуненко не скажет. Похоже, даже от самого себя скрывает. Ну ее, разберемся.

— Троса натянулись впритык! — кричит снизу Воробьев. — Давайте, кто первыми.

— Сначала кого-то для пробы из здоровых, — предупредил Кавуненко. — Вызываются, понятно, из изъявивших желание. Добровольцы, шаг вперед!

И все понимающе ухмыльнулись: шагни — и загудишь и будешь гудеть аж до днища долины!

— Разрешите мне. Самый же легкий, вес боксера-мухача.

— Не возражаю. Обкатка трассы доверяется Петрову. Давай, Безлюдный, отправление.

Теплеет. Снизу легкой вуалью колышется дыхание проснувшейся земли. Тесно ей здесь, душат ее и лед, и камень, а берет она силу, родимая, и травинки сквозь гранит пробиваются, и пихта на сланцах вырастает, и дыхание земли берет верх над вечным холодом глетчеров. Косые лучи прострочили золотыми нитками туман, и в шевелении переливов кажется, что сами обступившие ледниковый цирк вершины склоняются, приглядываются. Горы те же. Но пришел человек, и упал человек, и пришли другие и подняли упавшего. Позвякивает металл, шуршит тросик, лацкают блок-тормоза. Не гора, а транспортный цех. Конвейер. Производство жизни.

— Раскручивать помалу, что ли?

— Давай.

— Кто внизу: по-гля-ды-вай! В оба!

— Есть поглядывать в оба!

И только много дней спустя, в тишайшей благодати долин, разговорятся парни из четверок Кавуненко и Воробьева: “Теперь все это пройденный этап. Доводилось на нашем веку и с верхотуры Эльбруса на лыжонках спускаться, и с парашютом затяжным падать. Домбайский спуск позлее. Глянешь наверх — мать моя родная, на чем же, собственно, спускаюсь? И знаешь ведь, что все прочностные характеристики обоснованы, но тросик такую тонину имеет, что на стенке и вовсе невидимый”.

Но тогда на переживания не оставалось и секунды. Будто бег вперегонки. Кто кого? За тебя только ты сам. Против — и то, что видишь, и то, что крадется внутри у тех, кого камнями побило. Им очень худо, завтра может быть еще хуже, а послезавтра уже ничем не может быть хуже. Потому — конец! Крышка!

Сказал же самому себе Онищенко, осматривая Короткова: “Переломы ключицы, бедра, лопатки, таза. А шин ни метра. Как транспортировать, если его нельзя ни сгибать, ни со спины брать?”

— Беритесь, братцы, только за руки!

— В таком уж разе пометили бы где-нибудь: “Не кантовать”, — весьма хладнокровно заметил пострадавший.

И они ухитрились — все-таки зашинировать, подвязав его репшнуром к ледорубам, и так он лежал, ощетинившись во все стороны стальными штычками и клювами, будто отбиваясь от новых напастей.