Лев Толстой - Виктор Шкловский

Душан Маковицкий, Варвара Михайловна и начальник станции ушли приготовлять комнату для Толстого.

Вскоре вернулись; подняли Толстого, повели под руки через зал. В зале было много народу. Все сняли шапки, кланяясь; Лев Николаевич, дотрагиваясь до шапки, отвечал на поклоны.

У начальника станции в комнате, которая служила ему гостиной, уже была поставлена пружинная кровать, у стены разложены чемоданы. Варвара Михайловна стлала постель. Лев Николаевич сидел в шубе на стуле и зяб.

Александра Львовна видела, что вот-вот у Толстого начнется обморочное состояние.

Лев Николаевич сказал:

— Поставьте ночной столик у постели, стул; на столик свечу, спички, фонарик.

Толстой лег. Лицо его подергивалось, подергивались левая рука и нога.

Пришел станционный доктор: дал Льву Николаевичу вина. Часам к девяти больному стало лучше; Лев Николаевич тихо лежал, дыхание становилось ровнее, спокойнее.

Поставили термометр: жар быстро спадал.

Среди ночи Толстой позвал Александру Львовну и спросил:

— Мы сможем завтра ехать?

Дочь ответила, что надо будет ждать еще день.

Лев Николаевич тяжело вздохнул, ничего не ответил. Потом начал засыпать и бредил. Потом он заснул.

Утром померили температуру — оказалось 36,2.

Лев Николаевич очень боялся, что о болезни сообщат в газетах. Он послал телеграмму Черткову: «Ясенки Черткову. Срочная Вчера захворал пассажиры видели ослабевши шел с поезда Боюсь огласки Нынче лучше Едем дальше Примите меры Известите Николаев». Подпись «Николаев» была условной. Это была довольно детская конспирация, задуманная Чертковым.

Александра Львовна тоже послала телеграмму Черткову: «Ехать немыслимо Выражал желание видеть с вами Фролова» (это был ее псевдоним).

1 ноября Лев Николаевич написал из Астапова письмо в Ясную Поляну. Вот начало этого письма:

«Милые мои дети Сережа и Таня,

Надеюсь и уверен, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас. Призвание вас одних без мамá было бы великим огорчением для нее, а также для других братьев. Вы оба поймете, что Чертков, которого я призвал, находится в исключительном по отношению ко мне положении. Он посвятил свою жизнь на служение тому делу, которому и я служил в последние 40 лет моей жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю — ошибаюсь или нет — его важность для всех людей, и для вас в том числе…»

Потом начался озноб. Лев Николаевич стонал, метался. В 4 часа утра было уже 39,8.

На другой день прибыл В. Г. Чертков.

В 8 часов приехал Сергей Львович. Он сказал отцу, что случайно узнал в Горбачеве от кондуктора, что Лев Николаевич в Астапове. Сергей Львович сказал отцу, что он приехал из Москвы, что мать в Ясной Поляне, что с ней доктор, сестра милосердия и младшие братья. Он поцеловал отцу руку.

Когда Сергей Львович ушел, Толстой сказал дочери:

— Как он нас нашел! Я ему очень рад, он мне очень приятен. Он мне руку поцеловал!..

И Толстой заплакал.

Трудна была жизнь в мире и дома в разговоре с женой, которая беспокойно любила и так спокойно не понимала. Трудна была жизнь в семье, и то, что сын поцеловал руку Толстого, и то, что он не учил ничему отца в последние часы его жизни, было радостно для человека, который знал, что сам он во многом руководит мыслями мира.

Жизнь кончалась…

Кончались мучения и колебания. Льву Николаевичу казалось, что какая-то женщина смотрит на него из-за наглухо забитой двери.

Софья Андреевна писала 2 ноября 1910 года в 5½ часов утра в Ясной Поляне:

«Прежде чем нам расстаться, может быть, навсегда, я хочу не оправдаться, а только объяснить тебе мое то поведение, в котором ты обвинил меня в письме к Саше». Письмо заканчивается словами:

«Но ты все равно уехал бы, я это предчувствовала и страшно боялась».

В Астапово собирались доктора. Начальник станции Озолин с семьей перешел в одну комнату. Весь мир говорил об уходе Толстого, о его болезни. Корреспонденты пили и шумели в станционном буфете. Посылали телеграммы. Боялись опоздать с известием о смерти. Придумывали красивые слова, как известить о смерти одного из величайших людей мира. Писали губернаторы, писали жандармы, писали о том, может ли Толстой умирать в помещении станции, которое для этого не предназначено, и нельзя ли его водворить на место его постоянного жительства или в больницу; водворили бы, но руки были коротки, потому что на Астапово смотрел весь мир и поезда проходили мимо этой станции тихо, замедляя ход, умеряя голоса свистков.

Приехала Татьяна Львовна.

Сыновья пили с корреспондентами и беспокоились.

3 ноября Лев Николаевич в дневнике записал последние слова:

«Вот и план мой. Fais ce que doit, adv… [21]. И все на благо и другим и, главное, мне».

Уже определили врачи, что у Льва Николаевича воспаление легких.

Софья Андреевна специальным поездом приехала в Астапово, но ее не пускали к мужу; она жила в вагоне.

«Утро России» сообщило 3 ноября:

«Телеграф работает без передышки. Запросы идут министерства путей, управления дороги, калужского, рязанского, тамбовского, тульского губернаторов. Семья Толстого забрасывается телеграммами всех концов России, мира».

Здоровье Толстого все ухудшалось. Он не спал, но впадал в забытье, бредил. Сознание было ясное.

В ночь на 4 ноября Лев Николаевич привстал на кровати и громким голосом сказал:

— Маша! Маша!

Это была его любимая дочь, умершая в 1906 году.

4 ноября жандармский унтер-офицер Филиппов сообщил телеграммой по начальству: «5 утром прибыть в Астапово с оружием и патронами».

Тамбовский губернатор Н. П. Муратов телеграфировал рязанскому губернатору: «Если нужна помощь поддержки порядка, то городовых, стражников могут выслать из Лебедяни, Козлова».

В Астапово секретно приехал исполняющий должность вице-директора департамента полиции Н. П. Харламов.

Ждали беспорядков. И вообще начальству надо же что-нибудь делать. Смерти начальство предотвратить не может, а полицию выслать всегда полезно.

Сергей Львович вспоминает вечер 6-го числа.

«Отец метался, громко и глубоко стонал, старался привстать на постели… Не помню, когда именно он сказал: «Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал. Оставьте меня в покое». Тяжелое, даже, скажу, ужасное впечатление на меня произвели его слова, которые он сказал громко, убежденным голосом, приподнявшись на кровати: «Удирать, надо удирать».

Софью Андреевну допустили к мужу очень поздно. Лев Николаевич задыхался. Ему давали кислород. Хотели впрыснуть морфий, он сказал: