"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

- Это, наверное, жаргон, - думал он, - их язык. Господи, бедная моя девочка, только бы она выжила..., Только бы отменили казнь. Она оправится, непременно. Мы ей поможем, как-нибудь, - успокаивал себя Константин. Он надеялся на приезд женщин, однако и после него ничего не изменилось. Вызванный на консультацию профессор Мержеевский, знаменитый психиатр, объяснил, что дочь была в состоянии кататонии. Он развел руками:

- Коллега Крассовский мне говорил о ее беременности. Бывают случаи, когда ступор у больных исчезает, после какого-то шока. Роды вполне могут остановить ее, - Мержеевский поискал слово, -угасание. Впрочем, - он посмотрел в глазок камеры, - не все ли равно? Консилиум признал ее неизлечимо душевнобольной, но от виселицы это ее не спасет, - профессор, весело, улыбнулся.

Дочь, действительно, угасала. Она даже не ела сама, ее кормили почти насильно. В углу камеры стояло ведро, за деревянной ширмой. Когда с девушки снимали наручники, ее должны были держать два охранника. Она начинала царапать лицо, пытаясь добраться до глаз. Однако, несмотря на то, что она кашляла кровью, и у нее выпадали волосы, беременность, как сказал Крассовский, развивалась нормально.

Константин исподтишка взглянул на племянника и нарочито небрежно взял из фарфоровой шкатулки папиросу. Царь уткнулся в какие-то бумаги. Константин думал, что бесполезно умолять его о снисхождении. До Европы дошли слухи о том, что среди приговоренных к казни, две беременные женщины. Начали поступать телеграммы от писателей и государственных деятелей. Племянник выругался:

- Пусть не суют нос в то, что их не касается..., - голубые глаза Александра похолодели.

- После восстания декабристов все молчали, потому что мой дед был умным человеком, и не выпускал никого за границу. Сейчас они свободно разъезжают по всяким Женевам и Лондонам, пишут гнусности в газеты..., - царь зашелестел страницами: «Месье Виктор Гюго всю жизнь был смутьяном. Не зря его из Франции выслали».

Константин покашлял:

- Он давно вернулся. Он гордость Франции, сенатор. В Париже устроили парад в честь его юбилея..., -Гюго прислал телеграмму лично Александру. Писатель просил о помиловании для обеих, осужденных, ожидающих детей. Царь был непреклонен. По закону, беременных можно было казнить только после родов. Александр сообщил, что именно это он и намеревается сделать. Дочь родила. Константин знал, от Крассовского, что роды были долгими и тяжелыми. По распоряжению, полученному лично от императора, заключенной Горовиц было запрещено оказывать медицинскую помощь, как выразился акушер: «Больше той, что ей была положена». Константин вызвал профессора в Зимний дворец. Прямо спрашивать о том, что случилось с Анной, было бы подозрительно. Он заметил: «Но вы давали клятву Гиппократа, профессор».

Крассовский погладил ухоженную, душистую бороду:

- Дитя с кормилицей. Заключенная не может находиться с ребенком в одной камере. Она не вышла из своего ступора. Мы вынуждены были, - Крассовский замялся, - провести оперативное вмешательство. Сами понимаете, ваше высочество, - он усмехнулся, - ребенок не является приговоренным к смертной казни. А она..., - Крассовский откинулся в кресле, - все равно умрет. В петле или как-то по-другому. Не мог же я противиться приказу монарха, - он отпил кофе: «Отменная обжарка».

Они еще поговорили с племянником о чем-то незначащем, кажется, о здоровье раненого президента Гарфилда. Великий князь вышел в коридор и прислонился к стене.

Константин не видел ребенка. Он знал, что это девочка, большая, и, как сказал Крассовский, на вид здоровая:

- Она вряд ли выживет, - заметил профессор, - в сиротских домах, многие дети умирают, не протянув и нескольких месяцев.

Константин вспомнил, что покойный Федор Петрович Воронцов-Вельяминов тоже рос в приюте. Он не знал, кто отец ребенка. Дочь говорить не могла. Константин подозревал, что даже если бы Анна и оправилась, она бы все равно ни в чем не призналась.

Он спустился к двери, ведущей во двор, по незаметной, тайной лестнице:

- Может быть, они…., Но Федор Петрович был человек чести, дворянин. Он бы не стал соблазнять невесту..., - Константин, в темной передней, вытер слезы с глаз.

- Она не умрет, - сказал себе великий князь, - моя внучка не умрет. Здесь они..., бабушка, прабабушка, прапрабабушка..., Я пока не говорил Александру, что они приехали. Но просить о помиловании все равно тщетно, - Константин сжал руку в кулак:

- Я все, что угодно сделаю, а вырву ее из крепости, из воспитательного дома..., - у девочки не было имени. В документах она проходила, как А-82, по номеру камеры, где содержалась Анна.

- Я должен ее увидеть, - сказал себе великий князь, - увидеть маленькую. Я все устрою..., - он еще не знал, как, но был уверен, что у него все получится.

Его карета стояла в закрытом дворе, выходишем на набережную Зимней канавки.

Он захлопнул дверцу и приказал: «В крепость!». Карета покачивалась, они ехали вдоль Невы к Троицкому мосту. Константин смотрел на золотого ангела, что сверкал высоко в небе. На участке, где раньше стоял дом Воронцовых-Вельяминовых, строился новый придел Пантелеймоновской церкви. У ограды Михайловского сада возвели часовню.

- На крови, - вспомнил Константин, - все царствования будут начинаться, и заканчиваться на крови. Папа во время Крымской войны умер..., - он заставил себя не вспоминать искалеченное тело старшего брата и закрыл глаза. Ему надо было понять, как, без подозрений, добраться до Литовского замка, до комнат, что снимали женщины. В окошко виднелась синяя, неспокойная Нева, дул сильный, западный ветер. Константин увидел, что над устьем реки собираются темные, грозовые тучи.

Хорошо обставленные, дорогие комнаты были сняты в кошерном пансионе на, Ново-Петергофском проспекте. За углом, деревянными щитами огородили участок. Говорили, что на деньги барона Гинцбурга здесь будет возводиться хоральная синагога. Они ходили в маленькую, домашнюю молельню. Женская половина отделяли ширмы. Хана иногда, искоса, смотрела на мать. Женщина сидела, склонив голову в дорогой, бархатной шляпе, над молитвенником, шевеля губами. Они ничего не знали, кроме того, что писали в газетах, и что передавал им Константин.

- Если бы бабушка что-то увидела, - горько подумала Хана, - но ведь она молчит..., С тех пор, как мы весточку от него получили, так ничего и не сказала. И она ослепла, совсем..., - серые глаза бабушки были подернуты туманной дымкой. Она целыми днями сидела в бархатном кресле, у окна, глядя на летнее небо столицы. Дочь, по дороге, в Гродно, хотела отвести ее к врачу, но Ханеле повела рукой:

- Оставьте меня, - велела она резко. Дочь с внучкой подчинились. Бабушка не менялась. Никто бы, увидев ее, не подумал, что ей за сто лет.

- И мы такие же, - Хана, на мгновение, коснулась своей гладкой, белой щеки, - но бабушка говорила, что это ненадолго. Как только свершится то, что предначертано, мы сразу постареем. А бабушка умрет, - Хана, с испугом, думала об этом. Она старалась не размышлять о дочери, это было слишком больно. Она предполагала, что Константин, увидев, как она изменится, больше не захочет приезжать на мельницу.

- И не надо, - говорила себе женщина, - только бы маленькую забрать. Только бы дочку мою увидеть. Девочка моя, она страдает, она не в себе..., - Хана, робко взяв бабушку за руку, спросила:

- Неужели нельзя как-то..., - женщина сглотнула, - спасти ее? За окном была нежная, белая ночь, над крышами домов метались чайки. Хана посмотрела на бесстрастное лицо бабушки, на широко открытые, невидящие глаза.

- Это искупление, - коротко сказала Ханеле, - Господь не прощает таких вещей. И мне не простит, - она неожиданно улыбнулась, и Хане стало страшно. Бабушка вытянула руку и указала за окно: «Я здесь родилась, здесь же и..., - он не закончила и опустила белые веки: «Я устала». Хана тихонько вышла. Ханеле, горько, подумала:

- Нельзя ничего говорить. Они не такие, как я. Они не могут..., - на мельнице, когда серая пелена рассеялась, она увидела штыки, пронзающие пол и стены, фонтаны ледяной, обжигающей крови. Ханеле покачала головой: