Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Она в это время также переводила многие другие произведения русских писателей, в том числе произведения Михаила Афанасьевича Булгакова «Роковые яйца», «Мастер и Маргарита» и его пьесы. Надо сказать, что ее переводы были самые лучшие, от них пришел в неописуемый восторг даже Корней Иванович Чуковский, от которого она получала восторженные, почти любовные письма о ее переводах, и в Америке она была внесена в книгу: «Who is who» за качество ее переводов.

Мира родилась в Белоруссии, в городе Бобруйске, отец ее принадлежал к бундовцам и еще к какой-то партии не то меньшевиков, не то эсеров, не знаю точно, но пока был жив Ленин, он при нем работал в Белоруссии и даже занимал какой-то значительный, важный пост.

Но вскоре после смерти Ленина, в 1924 или в 1925 году он, как и многие другие, быстро понял, что при Сталине, который начал набирать силу, надо куда-то убираться, куда-то уезжать. Сначала они выехали в Литву, оттуда в Канаду, а из Канады в Нью-Йорк. Здесь у них было довольно много родственников, уехавших давно из России, еще до революции, но отец Миры не мог перенести разрыв с Белоруссией и вскоре очень тяжело заболел. Мира и мама Броня остались без копейки денег с больным отцом. В те годы в Америке никакого социального обеспечения не существовало, получить помощь было неоткуда, немного помогали еврейские организации, вот и все. К какой именно политической группе принадлежала ее семья, я не знаю, я только знаю, что ее мама Броня принимала активное участие в меньшевистских мероприятиях.

Когда мы с Мирой познакомились, она еще с трудом приходила в себя после смерти отца. Жили они тогда в самой криминогенной, быстро разрушавшейся части Южного Бронкса. Когда машины проезжали по этой части города, просили не открывать или закрывать окна в машине.

В первые послевоенные годы по всей Америке, и в Нью-Йорке, появилось такое невероятное количество психоаналитиков, как гадалок и знахарей во многих городах и селах России во время войны. Даже обыкновенные врачи бросились переквалифицироваться. К психоаналитикам ходили прямо семьями, чуть не с младенцами на руках даже собак и кошек таскали к психоаналитикам наперебой.

Народ был буквально полностью охвачен психозом, если не сумасшествием, относительно психоанализа. Это была панацея от всех заболеваний.

Мира также искала у них облегчения от своего потрясения. У нее было невероятное количество различных фобий. Она боялась езды в метро. С этим я с ней вполне согласна, спускаться в метро было поистине страшно. Но она боялась и полетов на самолетах, и когда ей потребовалось полететь во Францию, то после наших бесконечных уговоров она согласилась на этот подвиг только на «Конкорде». Два часа полета сидела с закрытыми глазами, сжавшись в комочек до тех пор, пока, как она сказала, ее полуживую не вытащили из самолета. Это был один из самых героических поступков в ее жизни.

Она хотела поехать с нами на остров Кейп-Анн. Когда я позвонила, что мы заедем, она ответила:

— Я не могу.

— Почему? — удивилась я.

Оказывается, потому, что из Европы вернулся ее психоаналитик и она не может без его благословения. Мои попытки убедить ее в том, что два месяца без него она существовала, пока он прохлаждался и гулял по Европе, ни к чему не привели, она осталась. Или вдруг она заявила, что он придумал какой-то новый коллективный способ психоанализа.

— Что это значит? — поинтересовалась я. — Что, он вашей группе так называемых больных задает какую-то тему и сам наблюдает за реакцией каждого из вас при ее обсуждении?

— Да нет, он собирает группу из пяти-шести больных, и каждый из нас говорит все что хочет, кому что в голову взбредет.

— Так это же как в сумасшедшем доме. Неужели, Мира, ты не можешь понять, что это шарлатанство? За один и тот же час ему теперь платят пять-шесть человек.

Тогда я вспомнила и поняла, что самым лучшим способом психоанализа были русские завалинки или посиделки наших бабушек. После тяжелой работы вечерами собирались соседки, рассаживались на завалинках и судачили каждая о своем, что у нее наболело за весь день, и, успокоенные сочувствием друг другу, расходились по домам, спокойные, умиротворенные.

Трагическое недоразумение

Мюриель Гарднер, blue blood American

Все это время мы находились в состоянии полной неопределенности. Мы устали, особенно дети. И снова нам на выручку пришла мадам Ева Джолис. Она познакомила нас с замечательной американкой, такой, которых здесь называют «Блу блад американс» (американцы голубой крови), — это те, чьи предки еще на «Мэйфлауэр» приплыли сюда, убежав от гонений, с целью осваивать или завоевывать Америку.

Госпожа Мюриель Гарднер — по специальности врач-психиатр — предложила нам перебраться из «Лео-Хаус» к ней на квартиру на 93-й улице Централ-Парк-вест напротив Центрального парка. В этом огромном доме она занимала пол-этажа.

Здесь находилась ее библиотека, в которой работал какой-то бежавший от Гитлера эмигрант. Она с мужем, тоже бежавшим от Гитлера из Германии, очень много помогала беженцам из Европы. Даже сюжет кинокартины «Джулия» с участием Джейн Фонды и Ванессы Редгрейв, говорят, был взят из ее жизни.

Она была другом русского скульптора Сергея Тимофеевича Конёнкова, у нее даже было несколько деревянных скульптур и очень удачная скульптурная голова Ленина, которую он подарил ей перед самым отъездом в Советский Союз, чем она очень гордилась.

Дети по их рекомендации пошли в католическую школу на 96-й улице Коломбус-авеню. Однажды, когда я пришла за ними после занятий, на улице стоял и горько плакал Володя:

— Мама, я больше никогда, никогда в эту школу не пойду, — заявил он.

— Что случилось?

— Забери меня отсюда.

И только дома, успокоившись, он объяснил, что с ним произошло. Оказывается, во время ленча в его тарелку с супом упала изюминка, которую он старался вытащить. К нему подошел один монах и больно дернул его за волосы за то, что он болтал ложкой в супе. И ему показалось это очень обидным и несправедливым.

— Хорошо, — сказала я, — если тебе так обидно, завтра в школу не пойдешь.

Но наутро, я смотрю, он после завтрака оделся и, взяв в руки учебники, стал у дверей ожидать меня с Викой.

— Ты что, тоже решил пойти? А я думала, только Вика пойдет.

— Да нет, мама, я тоже решил пойти, мне просто любопытно, что будет дальше.

Я рассмеялась:

— Умник, пойдемте.

Так мудро разрешил он этот «конфликт».

Наша жизнь в это время была похожа на кошмарный сон. Наши ограниченные средства подходили к концу. Дети как будто выросли из своей одежды, и климат после Мексики был другой.