Нога как точка опоры - Оливер Сакс

Неожиданно распахнулась дверь, и в палату вошла очень озабоченная сестра Сулу.

– Прошу прощения, что так врываюсь, – сказала она, – но я заглянула сквозь стекло и увидела, что вы ужасно бледны – как будто в шоке. И дышали вы тяжело. Мне показалось, что вас вот-вот вырвет. Вы хорошо себя чувствуете? – Я молча кивнул, вытаращив на нее глаза. – Почему вы так на меня смотрите?

– Э-э… ерунда, – ответил я. – Просто сон плохой приснился. – Мне не хотелось говорить сестре Сулу которая и так уже пережила достаточно потрясений, что она рассечена надвое и левая ее часть отсутствует. В эти первые секунды по пробуждении – или я все еще был в полусне? – я испытывал странное чувство: возможно, сестра Сулу такой и должна быть? Я помнил, как накануне она сказала, что всего лишь «наполовину обучена»; на мгновение я связал эти слова с ее внешностью. И тут неожиданно с огромным облегчением я обнаружил, что у меня началась одна из моих мигреней. У меня полностью исчезло левое поле зрения; вместе с этим, как временами случалось, возникло чувство, что слева не было (или и не могло быть) мира вообще. Во время

сна появилась скотома[14] вследствие мигрени; она и была физиологической основой отрицающей бомбы и странного исчезновения грушевого дерева, ограды и левой половины моей матери. Проснувшись, я воспринимал сновидение как реальность; точнее, то, что было реальным во сне, и не просто сцена, ситуация, символ, осталось в равной мере реальным и после пробуждения.

– Но вы выглядите очень бледным и нездоровым, – настаивала сестра Сулу; говорила она совершенно нормально, несмотря на то что имела всего пол-лица.

– Ну да, я проснулся с мигренью – иногда при этом возникает аура. – Я хихикнул. Ограничение поля зрения, односторонняя слепота теперь, когда я знал, в чем дело, и знал, что она скоро пройдет, казалась довольно забавной. – Но я скоро приду в себя. Может быть, чашка чая и тост – через несколько минут, когда мои желудок и зрение… – я снова хихикнул, – утихомирятся.

Успокоенная сестра Сулу повернулась к двери, восстановив при этом целостность своей внешности.

Однако понимание того, что у меня возникла односторонняя слепота ничуть не помогло изменить хиатус[15] в восприятии, вернее, хиатус в ощущении, что нет ничего, кроме того, что я вижу, и что, следовательно, бесполезно высматривать половину палаты. Сильнейшим усилием воли, как человек, заставляющий себя двигаться в кошмарном сновидении, я повернул голову налево. И тут, благодарение Богу, в поле зрения попали остальная часть моей постели, полузакрытое окно, выцветшая литография (изображающая, по-видимому, лорда Листера[16], душащего пациента), левая стена палаты и – ах, как прекрасно узнать, что она у меня все еще есть – моя левая рука, лежащая на подушке. Испытывая абсурдное облегчение оттого, что все на месте, я медленно повернул голову обратно, с улыбкой наблюдая, как снова исчезают левая половина поля зрения, левая половина палаты, левая половина мира, сама идея левизны.

Да! Теперь я мог находить это забавным и поучительным – теперь, когда знал, что происходит и что это ненадолго, однако во сне и в первые мгновения по пробуждении, прежде чем я во всем разобрался, мне было очень страшно. Я вспомнил, что в детстве, когда у меня случались подобные приступы, я находил их невероятно пугающими. В те ранимые годы я очень остро чувствовал две вещи: малейшие изменения или нарушения восприятия и страх признаться в них «неподходящим» людям, чтобы те не сочли их выдумками или не решили, что я псих.

Эти мысли проносились у меня в голове, пока я все еще страдал односторонней слепотой; за ними последовало неожиданное острое ощущение аналогии и прозрения. «Да ведь именно это происходит и с ногой! Как мог я быть таким дураком? У меня скотома в отношении ноги! То, что я испытываю в отношении поля зрения, по сути сходно с тем, что я испытываю в отношении ноги. Я потерял «поле» ноги точно также, как потерял половину поля зрения».

Когда эта мысль стала мне ясна, я испытал невероятное облегчение. Она оставляла все остальные вопросы и сомнения неразрешенными, включая главный вопрос: станет ли когда-нибудь ноге лучше, – но она обеспечила мне поддержку и понимание, за которые я мог держаться.

И теперь – да – что-то происходило в моем слепом пятне. Пока я размышлял, появился тончайший филигранный узор, более тонкий и прозрачный, чем паутина, обладавший каким-то еле заметным, колеблющимся, дрожащим, кипящим движением. Он становился яснее, ярче, возникала сетка изысканной геометрической красоты, состоящая, как я мог теперь видеть, исключительно из шестиугольников, покрывавшая все полуполе зрения прозрачным кружевом. Отсутствовавшая часть палаты теперь становилась видима, но оставалась полностью заключена в это кружево, так что теперь она казалась мозаикой из шестиугольных элементов, соприкасающихся и в совершенстве подогнанных друг к другу. Не было никакого ощущения пространства, материальности или протяженности, никакого ощущения присутствия предметов, кроме геометрически соединенных элементов, никакого ощущения движения или времени.

В это время, когда я с каким-то отстраненным, безличным, математическим интересом разглядывал это лишенное измерений неподвижное мозаичное видение (с которым я иногда сталкивался и раньше), пришла сестра Сулу с чашкой чая и тостом.

– Теперь вы выглядите гораздо лучше, – сказала она. – То вы кажетесь полумертвым, то тут же оживаете. Никогда я не видела такого переменчивого пациента.

Я поблагодарил ее за чай – чашку она поставила на прикроватный столик справа – и, повинуясь импульсу, спросил, не уделит ли она мне минутку.

– Что теперь? – улыбнулась она, подумав, наверное, о моих странных экспериментах накануне.

– Ничего особенного, – ответил я. – Я не прошу вас ничего делать. Но, если можно, не перейдете ли вы на другую сторону палаты, к окну или к тому зловещему изображению лорда Листера?

Она пересекла палату, при этом внезапно сама сделавшись мозаикой: в один поразительный момент, точно на середине палаты, одна ее половина стала мозаичной, в то время как другая осталась реальной. Она неподвижно встала у окна, освещенная сзади проникающим в него утренним светом, наполовину красочная картина, наполовину силуэт; ее геометрический контур на фоне оконной рамы заставил меня вспомнить о мадонне на средневековом витраже. Внезапно я испугался: она сделалась неорганической частью мозаики! Как можно представить себе движение и жизнь в этом кристаллическом мире?

Я попросил сестру Сулу посмотреть на литографию, поговорить, пожестикулировать, погримасничать – сделать что угодно, лишь бы она двигалась. Теперь со смесью удовольствия и беспокойства я заметил, что время фрагментировано не менее, чем пространство, потому что ее движения я видел не как непрерывные, а как последовательность кадров, последовательность разных конфигураций и положений, без всякого движения в промежутках между ними, как при покадровом просмотре фильма. Сестра Сулу казалась остолбеневшей в этом странном мозаично-кинематографическом состоянии, разбитом на части, несвязном, атомизированном. И я не мог себе представить, как разбитый на мозаичные элементы мир сможет когда-нибудь обрести непрерывность и связность. Я не мог себе этого представить – но совершенно неожиданно мир их обрел! Мозаика и мерцание мгновенно исчезли – и передо мной была сестра Сулу, более не разделенная во времени и пространстве, реальная и материальная, теплая и живая, проворная, красивая, снова в потоке деятельности и жизни. В том кристаллическом мире была своя математическая красота, но никакой красоты действия, красоты плавности.