Назад в СССР 6 - Рафаэль Дамиров

— Ни хрена себе тут народу, — присвистнул Погодин, брезгливо морщась. — Чувствуешь, чем-то воняет?

— Это же не ресторан, Федя, — улыбнулся я. — Сюда в костюмах не ходят. А пахнет рыбой, перегаром, потом и слесарной спецовкой.

Мы постояли у входа, выждав счастливый момент, когда один из столиков вдруг освободился. Его “постояльцы” — двое очень тепленьких мужичков, судя по пустой таре, приговорили не одну пару кружек и с чистой совестью сползли под стол, пытаясь прикорнуть на затертом до земляного цвета кафеле.

Сердобольные собратья-посетители выволокли мужичков на воздух, привели в чувство похлопываниями по спине и потрясываниями за челюсть и отправили на автопилоте по известному маршруту “пивбар-дом”. Такой маршрут заложен у каждого советского мужика генетически, почти что с рождения. И если ноги не будут слишком мешать идти и предательски заплетаться, то тело рано или поздно доберется из пункта “А” в пункта “Б”. Если, конечно, по пути не повстречается патруль ППС, “воронок” которого курсирует лишь в пункт “В” — вытрезвитель.

Мы поспешили занять освободившийся столик. Столешница цвета прошлогоднего кизяка исцарапана, словно старая разделочная доска. К нам подошла хмурая тетя в грязно-белом переднике и смахнула дурно пахнущей тряпкой со столика чешую и подсохшие пивные разводы.

Я смотрел на Погодина. Он продолжал кривиться, будто зажевал целый лимон и головку лука впридачу. Брезгует. Быков в этом плане не такой привередливый. А за моими плечами так вообще сотня пивнушек, не меньше. Я вообще брезгливость еще в девяностых потерял. Во времена, когда даже приличные рестораны превратились в смрадные гадюшники. А тут не так уж и плохо. Все как и положено пивбару: дым коромыслом, чешуя пощелкивает и падает на пол словно конфетти, кругом простые работяги вперемешку с алкашами. Между собой они очень похожи, но последних от первых можно было легко отличить по более приветливым и счастливым лицам, не обремененным ежедневной работой. Жизнь прекрасна, если рядом кружка пива, папироса и такой же беззаботный друг. И еще их можно было отличить по зубам. А вернее, по их частому отсутствию у алкашной братии.

Да и вообще, как-то не принято было в СССР взращивать культ голливудской улыбки. Дорого это, да и стоматология долгое время оставалась на уровне довоенных времен. А одним из самых страшных воспоминаний для рожденных в СССР был и остается звук бормашины. Сидишь под кабинетом стоматолога и слышишь, как она работает с кем-то другим, а ноги уже подкашиваются у тебя. Удивительно, но в индустриально развитой стране, запустившей человека в космос и регулярно выполнявшей и перевыполнявшей “пятилетки”, так и не смогли усовершенствовать такой простой процесс, как сверление зубов. Конструкция бормашины с 20-х годов оставалась практически неизменной. Зубной сервис оставлял желать лучшего. Поэтому даже звезды советского кино часто “портили” кадр неприглядными улыбками, не говоря уже о завсегдатаях “Гангрены”.

Мы взяли сразу по две кружки “Жигулевского” и местный деликатес — копченые свиные ножки.

Несмотря на неприглядный антураж советского минимализма, пивнушка славилась неразбавленным и всегда свежим пивом (пусть и с некоторым недоливом).

— Что там нового у вас? — спросил я, отхлебывая пенную жидкость, пахнущую хлебом и солодом.

Федя ответил не сразу. Сначала жадно выдул залпом полкружки, крякнул и шумно выдохнул, смакуя послевкусие:

— Гоша поправляется, но молчит, как кубинский партизан. Пока в больнице еще долго будет. Парни из угро жалуются, что теперь их припрягают в конвой на его охрану в хирургию ходить, по два человека в сутки. Сетуют, что всем было бы проще, если бы Гоша загнулся. Мол, Горохов на него и так дело сошьет

— Ну уж нет… Гоша будет жить... Тем более, он, скорее всего, вообще не при делах.

— Как это? — Погодин отставил кружку и даже свиную ножку жевать перестал. — Ты же сам говорил, что всё против него.

— Говорил, каждый может ошибаться. И даже Горохов. Все мы люди-человеки.

— И что ты собираешься делать?

— Единственный шанс спасти Гошу — это найти того, кто на самом деле пришил Дубова. Вот и буду работать в этом направлении.

— Но ты же на больничном, — Федя ткнул на повязку на моей голове.

— Оно и лучше. Поработаю пока один. Без надзора Никиты Егоровича. А ты мне поможешь.

— А если Горохов узнает? — Погодин стал переминаться с ноги на ногу и чуть втянул голову в плечи.

Кажется, он начал прозревать, почему вдруг я его позвал на пиво.

— Ну мы ж за правду, Федя. Если узнает, то, думаю, поймет нас. Никита Егорович не дурак. Хотя иногда слишком прямолинейно мыслит.

— А я-то чем могу помочь? Я же все время на работе.

— Это как раз и хорошо. Будешь мне рассказывать все новости по делу, и сводку штудируй. Все, что интересное в городе происходит в плане криминала, мне пересказывать будешь.

— Да вроде пока ничего не происходит. Фарцовщика только пару дней назад убили. Ножом пырнули. Я думаю, свои же. Не поделили что-то, скорее всего.

— И ты молчал?

Федя повел плечами и снова потянулся к кружке. Постепенно здешняя обстановка перестала его так уж сильно напрягать.

— Да я думал, это не важно… Город у нас немаленький. Убийства частенько происходят.

— Давай, рассказывай уже. Кто, когда, где…

— Да непонятно. Темнуха. Нашли его поздно вечером с дыркой в животе в подворотне недалеко от дома. Гребешков Демьян, тридцать лет, женат. Детей нет. Судим за спекуляцию. Я же говорю, ничего интересного…

— Ранение колото-резаное?

— Ага.

— Одно?

— Ну да…

— Странно...

— Почему?

— Ну сам посуди, если шпана или свои пришили, то дырок больше должно быть. Сам вспомни хоть один труп с одним ножевым?

Погодин долго не раздумывал, сразу согласился.

— Ну да… Всегда как минимум пять, а то и больше.

— Все правильно, потому что человек существо живучее, и никак умирать не хочет от порезов. Особенно если они жизненно важные органы не затрагивают. Бывают у нас бытовухи с одним ножевым, но это когда жена мужа-алкаша в сердцах пырнет кухонным ножом, за побои и оскорбления. А в подворотне с одним ножевым трупы не находят.

— Вспомнил! Печенкина же тоже убили с одного удара. В печень.

— Печенкина в печень, — кивнул я. — Какая мрачная игра слов. А Гребешкова куда ткнули?

— Слушай, Андрюх, я