Повести и рассказы - Анатолий Курчаткин

— В письме, Иван Кириллович, еще такая есть вещь: если, мол, на курорт не попадете, то не миновать вам ампутации ног.

— Ну, — сказал Марахонов.

— Кто вам ампутацию обещал?

— Как кто? Врач. Невропатолог.

— Так и обещал?

— Не сам я выдумал.

— Но отчего же он, коль такое дело, не написал на справке, что «срочно»?

— Откуда мне знать. Им видней.

Сигарета у Гольцева догорала, пепел сыпался на пол. Гольцев огляделся — пепельницы нигде не стояло, — открыл дверь и вышел в сени.

Никакой он, конечно, не рвач, Марахонов. Просто вдолбил себе в голову, что курорт только и поможет ему. А впрочем, так оно, может, и есть… И насчет ног не выдумал, не мог он сам выдумать. Говорил ему невропатолог что-нибудь, может быть, и не об ампутации, а о том, к примеру, что с этой болезнью можно ноги потерять — в том смысле, что совсем трудно ходить станет, а у Марахонова это все по-своему повернулось… Нужно обязательно встретиться с невропатологом. Завтра же с утра позвонить в поликлинику — и встретиться… Председатель, конечно, зря не объяснил мужику, что к чему. Не велика служебная тайна — мог бы и сказать об этом словечке… Хотя… он врачу верит, а чего врач не написал, того, значит, и нет. Вот начальник участка — другое дело… По его если, получается: пьяница — значит, помирай. А может, действительно: оттого Марахонов и пьет, что болезни своей боится. Опустился, правда, в привычку вошло: как плохо — так водка…

Стена была выкрашена белилами, от сигареты осталось черное пятно. Гольцев соскоблил его ногтем, вытер пальцы носовым платком и ступил обратно в сени.

Марахонов курил и, когда Гольцев вошел, исподлобья посмотрел на него.

— Ну так что же… как вы там с начальством встретились?.. — опять сказал он. — Будет мне что или жди как обезножеть?

Руки у него снова лежали на столе, большие, тяжело налитые кровью, с синими ветвями жил. Они напоминали Гольцеву руки отца — отец тоже, всю жизнь, был мастеровым, и сколько Гольцев помнил его, руки у отца были в синих вздутиях вен.

— Но почему же вам без очереди? — Он примостился на краешке табурета и оказался напротив Марахонова, лишь стол разделял их. — Чем вы лучше других? Другие просят — они здоровее?

— А-а-а! — сказал Марахонов. — И вы туда же… Говорила жена: брось, не пиши. Нет, закипел я…

Он выдернул сигарету изо рта, потушил ее прямо о стол, о клеенку, и швырнул на пол.

— Не знаю я — другие здоровее, нет ли. Чужую боль никто не знает. Я свою знаю. Ломит — сил нет, согнуться — на колени вставай, а с колен вставать — еле-еле подымешься. Я не сам выдумал, что одно спасение — курорт… Я по бюллетеню-то ходил — в больнице лежал, — а что? Как лег, так и вышел…

Гольцев поднялся.

— Ну вот что, Иван Кириллович, — перебил он Марахонова. — Встречусь я с вашим невропатологом. Если все так, как говорите, будет вам путевка. Обещаю.

— Привет! — сказал Королев.

Он был в разбитых домашних шлепанцах на босу ногу, в пижамных брюках, в майке, повязан полотенцем и улыбался. И, глядя на него, Гольцев опять подумал, как же Королев изменился: ничего в нем не осталось от университетского зубоскала, совсем другая улыбка — не ироничная, с опущенными уголками губ, чуть высокомерная даже, а мягкая, как бы извиняющаяся за ту прежнюю… Только вот волосы все те же — такие же светло-желтые, словно старая, высохшая солома, и так же стоят торчком…

— Алеша, кто там? — крикнул женский голос.

— Гольцев, — отозвался Королев. — Иди знакомиться.

На кухне зажурчала льющаяся из крана вода, и жена Королева, вытирая руки о фартук, вышла в прихожую. Она была одного роста с Королевым, полненькая и оттого кругленькая, как колобок; крашенные хной волосы гладко зачесаны со лба и стянуты на затылке в небрежно-скорый узел, и близко поставленные глаза — под блескучими очками в тонкой металлической оправе.

— Мария, — сказала она, подавая руку.

Гольцев поцеловал ей руку, жена Королева смущенно засмеялась, и Королев, стоявший рядом, засмеялся тоже:

— Гольцев, он всегда был…

— Есть хотите? — спросила Мария.

— Хочет, хочет, — не дал ему ответить Королев и подмигнул Гольцеву. — Я тут о вас с Савенковым столько Маше рассказывал — так она тебя как премьер-министра какого ждет.

Мария ушла обратно на кухню, Королев провел Гольцева в комнату, снял полотенце и стал переодеваться.

— Ты извини, что не во фраке встретил, — весело сказал он, оглядываясь на Гольцева. — Маше, видишь, помогал. Она, как я ей объявил, засуетилась: то надо, другое… Я столько о вас рассказывал!..

— Ну, Леша, перестань, перестань, ты что! Нашел тоже кого смущаться. — Гольцев сел на диван и потянулся. — Ох, устал нынче!.. Набегался, как собака. Автобусом, самосвалом, «газиком» — чем только не ездил.

— А, ну-ну! — с интересом сказал Королев. Он повязал галстук и надел все тот же свой, утренний пиджачок с тверденько стоящими лацканами. — Что, разобрался?

— Да не шибко-то там разберешься… Все, наверное, по-своему правы. Виноватых, во всяком случае, нет. — Гольцев забросил ногу на ногу и улыбнулся. — Сволочей, о которых ты утром говорил, должен огорчить, там не оказалось.

Королев, начавший причесываться, остановился.

— Огорчить? Нет, я знаешь ли, рад! А то их, знаешь, этих собственников новоявленных сколько развелось? Ненавижу их, прямо трясет всего, понимаешь? У него хозяйства своего нет, он никого не эксплуатирует, но на своем месте, на котором зарплату, сукин сын, получает, как в своей вотчине располагается: как хочу — так и верчу, кого хочу — порю, кого хочу — милую.

— Алеша! — крикнула с кухни Мария.

— Извини! — Королев улыбнулся своей новой — мягкой — улыбкой и выбежал из комнаты.

Гольцев встал, засунул руки в карманы и подошел к окну. За ним, пустынная и темная, лежала площадь. Только на противоположной стороне, у Дворца культуры, висели фонари.

Как серьезно Королев стал воспринимать все — просто странно. Раньше он по этому поводу только бы сострил…

— Давайте, Юра, к столу, — позвала Мария.

Стол был небогатый: салат, селедка, бифштексы с пюре. Но Гольцев уже десять лет ел в столовых, и любой семейный стол был для него праздничным.

— Блаженство! — Он шумно втянул воздух ноздрями и показал Марии большой палец. — Леша, я у тебя ужинаю каждый вечер.

Королев, входивший в комнату со стулом в руках, остановился на пороге.

— А что, старина…. Маш, а действительно, а?

— Пока шучу. — Гольцев сел на указанное место и снова втянул воздух ноздрями. — Хорошего, знаешь, нужно понемногу, а каждый день… Каждый день вредно. Вот тебя Маша кормит, ты и огруз. Долго еще в районке сидеть собираешься? Всю-то ведь жизнь в ней…

— Почему? — опять не принимая шутливого тона Гольцева, поднял на него глаза Королев. — Это ты напрасно. В маленькой газете есть, знаешь ли, такое прикосновение к жизни… Ну, будто на брюхе по земле ползешь — каждого муравья видишь. Это интересно.

— Долго он еще в районке сидеть будет? — повернулся Гольцев к Марии, кивая на Королева.

Мария неожиданно засмеялась, скинула очки и, щурясь, утерла рукой близорукие, заслезившиеся от смеха глаза.

— Вот полетит и из нее, будет знать!

— Это как?

— А вот так, что…

— Маша! — крикнул Королев. — Ты говоришь глупости.

— Леша! — Гольцев укоризненно покачал головой. Он все пытался говорить в прежнем шутливом тоне, так, как говорили они всегда раньше — в студенческие годы. — С женою, эдак-то?

— Это не смешно, Юра, поэтому я и… — Королев замолчал и на мгновение зажмурил глаза. — Я тебе говорю — мне, например, в районке интересно работать. Вот ты в Веснеже который раз, как в молодежку пришел? Второй, третий? А я свой район, как собственную ладонь, изучил. Облазил весь, прощупал, всех людей везде знаю. Меня на улице узнают. Приятно! Я вот таким, как твой Марахонов, знаешь скольким помог? Вспоминаешь — и сердце радуется: не зря, значит, ночами горбился, писал, ругался… — Он положил вилку, отодвинулся от стола вместе со стулом и нагнулся вперед, обхватив руками колено. — Ну ладно, ты так не считаешь, как я: у тебя большая газета, у нее специфика иная, ясно, почему ты по-другому смотришь. Но вот когда… Да ты утром был, — он быстро взглянул на Гольцева, и Гольцев увидел у него в глазах сдерживаемую ярость. — Заметил, каким я от главного вернулся. Вот из этих он самых, собственников. Плевать ему на дело… личные интересы превыше всего! Сегодня дает мне талмуд — видел ты эту папку, — один тут написал, графомания кромешная: «Алексей Палыч, — говорит. — Конечно, есть у товарища кое-какие провалы, но проблемы подняты интересные, надо поработать, подготовить и давать». Я говорю: «Но мы же ведь не литературно-художественное издание, мы партийная газета, и потом же, говорю, — тут не поработать надо, а переписать». — «Ну уж, — говорит, — так уж и переписать! А кроме того, — говорит, — это даже интересно будет, что мы печатаем литературные произведения своих, местных авторов». А когда я бился, Юра, чтобы литобъединение для ребят открыть, он мне вот этими же словами и ответил: «Зачем нам объединение? Мы ведь не литературно-художественное издание…»