Осторожно, спойлеры! - Дейд Оливия

Так что да, он собирался им соврать. Он обратил ко всем непринужденную сверкающую улыбку, не фокусируясь на ком-то или чем-то конкретном.

– Спасибо за приглашение, но сегодняшний вечер у меня занят. – объявил он и, откинув волосы отработанным легким движением, подмигнул матери. – Такая красота требует усилий, знаете ли. С этими вездесущими смартфонами и камерами в наше время.

Мать поджала губы и обратила взгляд на мужа. Маркус отодвинул свою тарелку на дюйм или два, оставив недоеденный кусок курицы в соусе. В их «Зеленой королеве» всегда не хватало остроты или кислинки. Очередная истина, пережившая десятилетия.

Отец настаивал, что простецкие вкусовые рецепторы Маркуса оценят изысканность, если предлагать почаще. Но одна только настойчивость не может изменить вкус. Им давно следовало усвоить этот урок.

– Мы надеялись после ужина показать тебе новый парк, – парировал Лоуренс и наконец отвел взгляд от жены. Из-за очков его серо-голубые глаза казались серьезнее и больше. – Мы могли бы прогуляться вместе. Тебе всегда нравилось на природе.

В детстве – черт, да даже будучи угрюмым непослушным подростком, – Маркус ухватился бы за предложение. Вне дома его тело работало как надо, и скамейки вдоль дорожек надежно стояли на месте, глядя в одну сторону, в отличие от букв на страницах. Может, родители наконец заметят единственную область, в которой он преуспел. Может, оценят его таланты.

Он мог бы танцевать рядом с ними, по крайней мере в течение одного вечера.

Вместо этого каждый вечер, уходя на прогулку, родители велели ему заканчивать домашние задания. Они говорили, что он тратит время зря, хотя может лучше, говорили, что перевод этого отрывка занимает максимум полчаса. Что ему надо учиться. Что, несмотря на природные способности, он ленивый и непослушный и требует распорядка и справедливых, предсказуемых последствий за свое поведение.

«Простите», – повторял он им множество раз, опустив голову, пока не понял, что в этом нет смысла. Никакого смысла. Ни в его извинениях, которым они не верили. Ни в его усилиях, которые никогда не приносили достаточного результата. Ни в его стыде, из-за которого он плохо ужинал по вечерам. Ни в его детских слезах, когда он каждый вечер оставался один в темнеющем доме, а они уходили, держась за руки.

– Сожалею, – сказал он им сейчас, и часть его была искренна. Та часть, которая до сих пор болела, глядя на их грациозный вальс для двоих с привычного безопасного расстояния.

Они заботились о нем. Они пытались. По-своему. Он тоже заботился и пытался. Слишком сильно и слишком долго, а в ответ получал лишь сбивающее с толку недовольство. И потом перестал. Перестал лет в пятнадцать. Или в девятнадцать, когда бросил колледж, отучившись всего год.

– Если у тебя назначен ужин, значит ли это, что ты встречаешься с кем-то в городе?

Мама улыбнулась с надеждой. Его подмывало рассказать про Эйприл, про свой восторг, желание и сожаления, но не матери. Чем меньше родители знают о нем, тем меньше будут критиковать.

– Нет, – заверил он и положил салфетку рядом с тарелкой. – Извини.

Когда за столом воцарилось молчание, он не торопился его нарушить.

– Ты выбрал следующую роль? – наконец спросил отец.

Большим и средним пальцами Маркус принялся крутить стакан с водой.

– Пока нет. У меня есть несколько предложений, и я читаю несколько сценариев.

Лоуренс оставил тарелку и теперь в упор смотрел на сына. Ветерок из открытого окна шевелил его седые волосы – еще достаточно густые, что предвещало успешную для Маркуса возможность в будущем получать роли седовласых красавцев. Пальцами Лоуренс аккуратно причесал растрепавшиеся пряди.

Перед самым отъездом в колледж Маркус наконец заметил скраб для лица и бороды под раковиной в ванной. Этот продукт точно не принадлежал ему. Сбитый с толку, он взял баночку и с недоумением смотрел на нее, пока не понял правду.

Его отец все-таки придает значение внешности. Хотя бы немного.

Тогда Маркус торжествовал, обнаружив доказательства того, что Лоуренс обладает тщеславием, хоть и незначительным по сравнению с сыновней одержимостью красивой внешностью и хорошим уходом. Маркус дразнил отца этой помадой несколько месяцев к явному смущению Лоуренса и делал это, используя отцовскую коронную фразу. «Vanitas vanitatum, omnia vanitas, pater», – говорил он нараспев при каждой возможности. «Суета сует и все суета, отец». На латыни для пущей вредности.

Каждое повторение этой колкости было сладким и горьким одновременно, как кумкваты с чахлого деревца в их маленьком дворике, которые он ел целиком.

Однако он больше не непослушный несчастный подросток. Как бы сильно ни было искушение, он не станет рассказывать о предложенной роли, на которую никогда не согласится, учитывая отношение режиссера к женщинам на площадке и действительно ужасный сценарий фильма.

– Я еще обдумываю варианты, – честно признался он родителям.

– Надеемся, на этот раз ты выберешь что-нибудь такое, что мы сможем смотреть, – покачала головой мать, поджав губы. – До того как мы ушли на пенсию, мадам Фурье каждую неделю рассказывала нам об этом отвратительном сериале. Во всех подробностях. Несмотря на то, что сюжет противоречил истории, мифологии, литературным традициям и вообще здравому смыслу.

Лоуренс вздохнул.

– Ей нравилось нас мучать, как только она узнала о твоем участии. Французы могут быть пассивно-агрессивными.

Его родители переглянулись, закатили глаза и засмеялись. Было что-то особенное в этом нежном веселье, в том, с какой легкостью они оба отмахивались от семи лет стараний, усилий и упорным трудом завоеванных достижений…

Однажды на съемках Маркус неудачно упал с Румпельштильцхена, и у него треснула пара ребер. Сейчас ощущение было похожее, будто грудная клетка вдавилась внутрь.

До сегодняшнего дня родители не видели его почти год. Не ели вместе с ним и того дольше. Несмотря на предполагаемое желание побыть с ним, скучали ли они по нему по-настоящему хоть мгновение? Может ли он вообще назвать то, что они испытывают к нему, любовью, когда они даже не понимают и не уважают то, чем он занимается, кем является?

Он открыл рот и вдруг начал рассказывать о той самой роли. О том самом сценарии, который они возненавидели бы даже больше, чем «Богов Врат», если такое возможно.

– Мне предложили роль Марка Антония в современном ремейке «Юлия Цезаря», – сказал он беззаботно. С ленивой насмешкой, неприятно знакомой им всем. – Режиссер хочет сделать Клеопатру главным протагонистом всей истории.

Самым худшим, самым спекуляционным способом, конечно. Маркус сказал своему агенту, что лучше вернется к работе барменом, чем к работе с этим режиссером и с этим сценарием.

Смотреть на то, как Эр Джей и Рон семь лет сознательно коверкали написанных Е. Уэйд Юнону и Дидону, было достаточно больно. И теперь не было нужды тратить свое время и талант – каким бы он ни был – на еще одну историю, готовую приравнять женские амбиции к непостоянству и злобе. Грубые сексуальные сцены, многочисленные и в лучшем случае по сомнительному согласию, были всего лишь ядовитыми вишенками на торте, уже отравленном токсичной маскулинностью.

Нет, он и близко не подойдет ни к этому мизогинному фильму, ни к этому гениальному хищному режиссеру. Однако почему-то он все говорил и говорил.

– Они все вампиры, конечно же. О, и Цезарь каким-то образом возвращается после того, как его пронзили колом. И, жаждущий мести, он начинает одного за другим убивать сенаторов самыми жуткими способами. – Выдав свою самую безмозглую улыбку, Маркус провел пальцами по волосам. – Стилистически это в духе Марка Долана и Дэвида Боуи, так что мне подведут глаза, а в сцене монолога «О, римляне, сограждане, друзья!» на мне будут только блестки в стратегических местах и улыбка. Я решил, что лучше запастись куриными грудками заранее, верно?

В столовой повисла мертвая тишина, и он на мгновение крепко зажмурился.

Черт. Черт!