Брайтонский леденец - Грэм Грин

Они лежали рядом на меловом берегу; оба происходили из одного места на земле, и к его презрению примешивалась теперь ненависть. Он думал, что навсегда сбежал оттуда, а оказывается, родной дом был здесь, совсем рядом, и требовал его обратно.

Вдруг Роз сказала:

– Она-то никогда там не жила.

– Кто?

– Та женщина, что расспрашивала меня. У нее никогда не было забот.

– Ну так не могут же все родиться на Нелсон-Плейс.

– А ты не там родился… или, может быть, где-нибудь поблизости?

– Я? Конечно; нет. Почему ты подумала?

– Я подумала… может быть, и ты там родился. Ты ведь тоже католик. Там все католики, на Нелсон-Плейс. Все-таки во что-то веришь. Например, в ад. Ну а по ней сразу видно, что она ни во что не верит. Можно сказать, что у нее все идет как по маслу, – добавила она с горечью.

Стремясь оградить себя от всякой связи с Нелсон-Плейс, он сказал:

– Я не очень-то силен в религии. Ад, он, конечно, есть. Но незачем думать о нем… пока не умрешь.

– Можно умереть неожиданно.

Он закрыл глаза под ярким пустым небосводом; что-то неясно всплыло у него в памяти и вылилось в слова:

– Знаешь, говорят: «Пока нога его была между стременем и землей, он о чем-то просил и что-то ему было даровано».

– Милосердие.

– Правильно: милосердие.

– А все-таки ужасно, если у нас не будет времени, – медленно сказала она. И, повернувшись к нему, добавила, как будто он мог помочь ей: – Об этом я всегда молюсь. Чтобы мне не умереть внезапно. А ты о чем молишься?

– Я не молюсь, – ответил он, но на самом деле он беспрестанно молился об одном: только бы ему не пришлось и дальше возиться с ней, опять иметь что-то общее с этим унылым разоренным клочком земли, который они оба называли домом.

– Ты на что-то сердишься? – спросила Роз.

– Человек иногда хочет, чтобы его оставили в покое.

Он неподвижно лежал на меловом берегу, замкнутый и необщительный. В тишине хлопал ставень и шуршал прибой; парочка на прогулке – вот кто они были, и воспоминание о роскоши, окружавшей Коллеони, и о стульях с коронами в «Космополитене» снова стало терзать его.

– Ты что молчишь? – сказал он. – Говори что-нибудь.

– Ты же хотел, чтобы тебя оставили в покое, – ответила она с неожиданным гневом, заставшим его врасплох. Он не думал, что она способна на это. – Если я не подхожу тебе, отвяжись от меня. Я не просилась на прогулку. – Она села, охватив руками колени, и на скулах у нее появились красные пятна: гнев заменял румяна на ее худеньком лице. – Если я недостаточно шикарна… для твоей машины… и для всего остального…

– Кто тебе это сказал?

– О, я ведь не такая уж дура. Я видела, как ты смотрел на меня. Моя шляпа…

Вдруг он представил себе, что она может сейчас встать и уйти от него, вернуться в кафе Сноу и рассказать свою тайну первому, кто будет ласково ее расспрашивать; нужно помириться с ней, они на прогулке, он должен делать то, что от него ожидают. Он с отвращением протянул руку; она легла к ней на колено, как холодная рыба.

– Ты не так поняла меня, – сказал он, – ты милая девушка. У меня неприятности, вот и все. Деловые неприятности. Мы с тобой, – с трудом проговорил он, – должны быть вместе до гроба.

Он увидел, как кровь отлила у нее от лица, как она обернулась к нему со слепой готовностью быть обманутой, понял, чего ждут ее губы. Он быстро потянул к себе ее руку и прижался ртом к ее пальцам; все что угодно, только не губы; кожа на ее пальцах была грубая, они отдавали мылом.

– Пинки, – сказала она, – прости меня… Ты так ласков со мной.

Он нервно засмеялся.

– Мы с тобой, – начал он и, услышав гудок автобуса, обрадовался, как осажденный, внимающий фанфарам войск-освободителей. – Идет автобус, – сказал он. – Поедем. Я не очень-то люблю природу. Городская птица. Да и ты тоже.

Она встала, и на мгновение он увидел ее голую ногу над искусственным шелком чулка, и порыв вожделения охватил его, как приступ слабости. Так вот что в конце концов ждет мужчину"? Душная комната, крикливые дети, ночные забавы по субботам, которые он наблюдал с другой кровати. Неужели нельзя уйти от этого… никуда… никому?… Лучше уж перерезать всех на свете.

– А все-таки здесь красиво, – сказала она, глядя на меловые колеи между дощечками с надписью «Сдается», а Малыш опять засмеялся над красивыми словами, которыми люди называют грязное занятие: любовь, красота… Вся его гордость собралась, как часовая пружина, вокруг той мысли, что его не обманешь, что он не собирается опуститься до брака и рождения детей, он хочет достичь того, чего достиг теперь Коллеони, и даже большего… Он знал все, он наблюдал во всех подробностях то, что они называют любовью, его не проведешь прекрасными словами, тут нечем восторгаться, тут нет ничего такого, что вознаградило бы тебя за то, что ты теряешь; но когда Роз опять потянулась к нему, ожидая поцелуя, он все же убедился в своем страшном неведении. Его рот не встретился с ее губами, он отшатнулся. Он никогда еще не целовался с девушкой.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Я такая глупая. Я еще никогда… – И вдруг запнулась, глядя на чайку, поднявшуюся из чахлого садика над обрывом и камнем упавшую в море.

В автобусе он не разговаривал с ней и сидел угрюмый, чувствуя себя неловко, засунув руки в карманы и плотно сдвинув ноги; он не мог понять, зачем он заехал с ней в такую даль и теперь возвращается обратно, ничего не решив; и тайна, и воспоминание обо всем по-прежнему крепко сидели у нее в голове. Пейзаж разворачивался в обратном направлении: «Чайная Мазаватти», антикварная лавочка, бары с надписью «Сверните сюда», хилая травка, пробивающаяся сквозь асфальт, там, где начинался город.

Брайтонские рыболовы забрасывали с мола свои удочки. Тихая музыка печально звучала среди ветра и яркого дневного света. Они пошли по солнечной стороне мимо варьете «Ночи любви», «Только для мужчин», «Танцовщица с веером».

– Что, у тебя дела идут плохо? – спросила Роз.

– У каждого человека есть заботы, – ответил Малыш.

– Я хотела бы помочь тебе, быть чем-нибудь полезной.

Он ничего не сказал и продолжал шагать. Она протянула руку к его тонкой, неестественно прямой фигуре, глядя на гладкую щеку, на хохолок белокурых волос на затылке.

– Ты еще такой молодой, Пинки, а у тебя уже заботы. – Она взяла его под руку. – Мы оба еще молоды, Пинки. – И почувствовала, как тело его отчужденно отпрянуло.

Подошел фотограф.

– Щелкнуть вас вместе у моря? – спросил он, поднимая колпачок своего аппарата, но Малыш быстро закрыл лицо руками и прошел мимо.

– Разве ты не хочешь, чтобы нас сфотографировали, Пинки? Нашу карточку могли бы выставить, и все смотрели бы на нас. Это ничего бы нам не стоило.

– Мне наплевать, сколько что стоит, – ответил Малыш и позвенел монетами в кармане, показывая, что денег у него хватит.

– Нас могли бы выставить здесь, – продолжала Роз, останавливаясь у киоска фотографа, возле снимков купающихся красавиц, знаменитых комиков и никому не известных пар, – рядом с… – И вдруг она воскликнула: – Смотри, это он!

Малыш глядел в ту сторону, где зеленый прибой, словно мокрый рот, лизал и обсасывал сваи. Он невольно обернулся, чтобы посмотреть, и увидел Спайсера, выставленного в витрине фотографа напоказ публике: он был снят в тот момент, когда сворачивал с солнечного света в тень под мол, торопливый, озабоченный и загнанный, – забавная фигура, над которой могли бы посмеяться приезжие: он, видно, здорово озабочен. Его застали врасплох.

– Это тот, кто оставил карточку, – сказала Роз. – Тот, про которого ты сказал, что он умер. А он не умер. Хотя у него такой вид, – она весело рассмеялась над черно-белым расплывчатым изображением, – как будто он боится, что умрет, если не поторопится.

– Это старое фото, – сказал Малыш.

– Ну нет, не старое. Здесь выставлены только снимки, сделанные сегодня. Можешь купить его.

– А ты много чего знаешь.

– Конечно, тебе надо купить его, – настаивала Роз. – Он такой смешной. Шагает себе. Весь погружен в заботы. Даже не видит аппарата.

– Побудь здесь, – сказал Малыш.

В киоске было темно после залитой солнцем набережной. Человек с тонкими усиками, в очках с железной оправой разбирал снимки.

– Я хочу выставленный там снимок, – сказал Малыш.

– Квитанцию, пожалуйста, – ответил фотограф и протянул желтые пальцы, слегка пахнувшие гипосульфитом.

– У меня нет квитанции.

– Я не могу дать снимок без квитанции, – сказал фотограф и поднес негатив к электрической лампочке.

– Какое вы имеете право, – крикнул Малыш, – выставлять снимки без разрешения? Отдайте мне этот снимок!

Но железная оправа блеснула на него равнодушно: какой-то хулиган мальчишка.

– Принеси квитанцию, – сказал фотограф, – и получишь снимок. Теперь катись отсюда, я занят.

Позади него висели в рамках уже пожелтевшие от дешевых химикалий и времени моментальные снимки короля Эдуарда VIII, в бытность его принцем Уэльским, в морской фуражке, на фоне стереоскопов, Веста Тилли, дающая автографы, Генри Ирвинг, закутанный по случаю сильного ветра с пролива, – целая история нации. Лили Ленгтри была в страусовых перьях, миссис Пенхерст в узкой юбке, английская королева красоты 1923 года в купальном костюме. Не утешало даже то, что Спайсер оказался среди бессмертных.