Татарский отпрыск - Николай Алексеев-Кунгурцев

IV. Важный разговор

Все домашние боярина Темкина ожидали, что теперь долго будет гневен он, не скоро забудет то, что произошло между ним и дочерью. И, действительно, долго ходил боярин, словно туча грозовая. Уж весна наступила вполне, солнце так ярко-ярко сияло и птицы, прилетевшие из краев заморских, песни веселые распевали; кажись бы, должна была пройти злоба боярская при такой благодати, а Василий Иванович был по-прежнему угрюм. Знать, лучи солнечные, что льды и снега заставили в реки сбежать ручьями журчащими, недостаточно теплы были, чтобы так же смягчить и твердую душу боярскую! Но вдруг с него злобу, как рукой, сняло. Боярин, грозно поглядывавший на всех, из-под насупленных бровей, однажды вернулся из дворца таким веселым, каким его уже давно не видали!

— Настасья, а Настасья! Подь-ка ко мне! Надо кой, о чем покалякать! — крикнул он жену, едва успев выйти после обеда из столовой избы[11] в свою одрину[12].

Удивленная этим приглашением Анастасия Федоровна поспешила к нему.

— Садись, — указал он ей на скамью, — да потолкуем.

— Чай, ты не забыла, — начал боярин, когда Анастасия Федоровна приготовилась слушать, — как дщерь-то наша вздурила?

— Конечно, нет! Мне ль запамятовать это! — воскликнула боярыня.

— Ну, так вот, порешил я дурость ейную выгнать у нее из головы, а чтоб сразу конец положить, задумал замуж ее выдать. Признаться, я уже кое с кем из своих проговорил… Ан, тут ей, девице-то вздурившей, выпало такое счастье, что я и во сне представить не мог! — продолжал, радостно улыбаясь, боярин.

Анастасия Федоровна молчала, внимательно слушая его речь и тщетно стараясь догадаться, кого он нашел себе в зятья, что так доволен.

С утра сегодня, с самого раннего, занят был царь делами разными государственными, и с царицей повидаться не успел. Вот и говорит он мне:

— Сходи-ка ты, Василий, к царице, поклон ей мой низкий передай да спроси, в добром ли она здравии.

Пошел я… Прихожу, вижу, матушка-царица на богомолье собирается…

Ну, уж и красота же наша царица Анастасия Романовна! — отклонился боярин в сторону. — Много раз видал я ее, а сегодня она мне еще пригожее показалась, наряд, должно, ей к лицу был, не знаю… А была она в опашне кармазинного цвета, червчатом, одета, а на петлях нанизан жемчуг с каменьями разными — с яхонтами и изумрудами… На голове кика атлас червчат и запона на нем золотая с алмазами, изумрудами и другими каменьями…

Пришел я к царице, кланяюсь ей.

— Здравствуй, матушка государыня!

— Здравствуй, Василий Иванович! — ласково так отвечает она мне. — Что скажешь?

— Государь мой и царь великий, а твой супруг, Господом данный, повелел мне, рабу своему, низкий поклон тебе, царице, передать и, в добром ли здравии, справиться приказал, — говорю.

— Скажи, отвечает, государю моему, Ивану Васильевичу, что спасибо за низкий поклон, и ему сама такой же посылаю, а сама я в добром здоровье и за него, господина моего, Богу молиться собираюсь.

Я поклон ей отвесил, и выйти собрался, а тут она меня окликнула:

— Стой, стой, боярин-ста![13]

— Чего, государыня Анастасия Романовна, прикажешь?

— Нужен ты теперь царю али нет? Может, дело есть какое спешное?

— Не ведомо, говорю, может, нужен, а может, и нет…

— Так ты скажи ему, что коли ему тебя не нужно, то пусть отпустит со мной на богомолье ехать… А может, ты этого не хочешь?

— Что ты, государыня! — отвечаю. — С радостью великою!

И побег к царю. Доложил ему все, как следовало, и отпросился с царицей поехать. Царь позволил, и я попал в обережатые[14] царицы.

Когда в собор приехали, стала царица молиться истово так. А я стою позади ее да думаю:

«Матушка! чиста ты, яко голубица, никакого горя у тебя на сердце нет, а молишься ты истово так за ближних, должно, своих; вот у меня горе какое, дочка родная перечить отцу начала да сама себе жениха сватает. Хоть бы ты помолилась за меня, чтоб душа моя от гнева остыла, да за нее, девку глупую, чтоб Господь Бог Милостивый жениха ей послал». Думаю так, крещусь, а на душе тяжко так, тяжко, и вздохнул я тяжело. Царица мой вздох тяжкий услышала, посмотрела на меня зорко-зорко, одначе ничего в храме Божьем мне не сказала, только молиться стала еще усерднее. А как от обедни к дворцу вернулись, вышла она из рыдвана[15], да и говорит мне:

— Подь ко мне в мои палаты, Василий Иванович, надо мне с тобою покалякать.

— Что, думаю я, за притча! Уж не сказал ли я чего неладного! Даже испужался маленько, по правде молвлю. И дурень я! Мне и на мысль не пришло, что царица вздох мой тяжкий услышала и подумала, что, должно, горе у меня на сердце большое, так и звала, утешить чтобы чем-нибудь… Ведь она милостивица и благодетельница святая! Недаром уж, на что нищая братия, и та ее матерью родной зовет…

Пришла в палаты, села да и говорит мне:

— А ну-ка, боярин, поведай, чего вздыхал тяжко так за обедней?

Я стоял, ровно ошалелый: больно уж неожиданно было. Гляжу на царицу и молчу.

— Что ж не отвечаешь? Али горе свое поведать тебе нежелательно? Коли так, не неволю. Бог с тобой! — вдругорядь молвила она, а сама смотрит так ласково да кротко, что у меня будто сердце растаяло, и, чую, что-то застилать, словно туманом стало: знать, слеза прошибла.

Не стал я таиться перед государыней, поведал все, как у нас с Марьей было.

— Вот оно, какое у тебя горе? — молвила царица и задумалась маленько. — А только отчего ты не хочешь выдать дочку за Бахметова? Хороший он молодец и лицом красавец… Роду-то незнатного, так нешто это беда?

— Беда! — отвечаю я ей. — Беда матушка царица, и не малая! Потому и его самого всегда затирать будут те, кто познатней, и детям, что от него да Марьи на свете явятся, ходу не будет. А каково мне смотреть, что внуков моих за татарских отпрысков считают? Нет, матушка царица, по гроб жизни своей я на это согласия своего не дам!

— Ну, ежели так, — сказала она, — то надо тебе дочку свою замуж поскорее выдать, чтобы забыла о милом своем скореючи, а то изведется с тоски девица красная.

— Да за кого ж, государыня? Нешто ладного жениха скоро сыщешь? Вон у свах много этого товару, да толку мало: все либо мелочь, либо парни нехорошие, озорники… Где тут отыщешь!

Государыня задумалась.

— Слухай-ка, боярин, что я тебе скажу, — молвила она погодя. — Хочешь меня сватьей иметь? — а сама так весело улыбается.

— Еще бы, говорю, нет!

— Коли так, то есть у меня для твоей дочки жених на примете… И красив, и роду не худого, и не стар еще человек.

— Как его звать? — спрашиваю.

— Ишь, не терпится тебе! Ну, так и быть, скажу: князь Ногтев, Данило Андреевич. Ладен ли?

— Конечно, государыня! Это ль не жених! За сватовство благодарствую!.. Век Бога за тебя молить не устану!

— Погоди благодарности-то сыпать, прежде уговоримся. Положим так: с князем я сама потолкую… Он, знаю, браку сему немало радоваться будет; мне кумушки московские уж давно в уши жужжат, что князь Данило Андреевич с тоски по дочери боярина Темкина сохнет: приглянулась она ему очень; а свататься боится, потому, скажу тебе, прости меня, прямо, что нравом ты больно строптив. Опосля устроим уж мы поскорей сговор да смотрины, а ты прикажи жене своей да дочке-невесте приданое шить спешно. Так и порешим. Ну, доволен ли ты?

— Еще б не доволен, государыня!

— Так иди теперь домой с Богом да делай, как уговорено.

Шел из дворца я домой — ног под собой от радости не чувствовал.

— А ты, жена, довольна ли?

— Могу ли честью такой быть недовольна? — ответила Анастасия Федоровна, думая про себя: «Эх, хорошо-то, хорошо! Только девку бедную жаль, больно убиваться будет!»

— То-то! Так с завтрашнего дня и за работу… Да поспеши, смотри, чтоб скорее. А с Марьей потолкуй хорошенько, не осрамила бы чтоб еще на свадьбе нас. Иди теперь, а я сосну маленько, — закончил боярин.

Таков был между Анастасией Федоровной и ее мужем разговор, имевший столь важное и решающее значение для убитой горем Марьи Васильевны.

Выйдя из опочивальни Василия Ивановича, Анастасия Федоровна долго собиралась с мыслями, как бы ей возможно легче передать дочери то, что говорил сейчас Василий Иванович и хоть немного ослабить этот, столь тяжкий для Марьи Васильевны, удар.

V. Все кончено

Велик и хорош был сад боярина Темкина. Пожалуй, лучший в Москве в то время. Вековые липы, под тенью которых, может быть, отдыхал в жаркую пору еще дед нынешнего хозяина, перемешивались с широколепестным кленом или не менее их старым дубом.

А вокруг этих престарелых, но еще полных жизни великанов, прячась под их тенью, рассыпались молодые деревья, покачиваясь от верхушки до корня при таком ветре, который едва заметно колебал вершины двух- и трехобхватных лип и дубов. Внизу, у корней деревьев, густою, колючею чащею пророс крыжовник, темная листва которого резко отличалась от более светлого убора росших рядом с ним кустов красной, белой и черной смородины. Дальше, отделившись от этой группы, словно знатный боярин от смерды, высились яблони всяких пород, вишни, покрывавшиеся весною такою массою белых цветов с розоватым подбором, что за ними не видно было листвы. Тут же и груша виднелась, и слива кой-где. Ближе к забору потянулся малинник, предмет зависти и вожделений для проходящих в осеннее время мимо забора мальчишек, видящих сквозь частокол крупные, сочные ягоды, висевшие на стеблях куста, будто прячась под его сморщенный, словно слоеный, лист.