Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

– Неужели ничего не идет? Ты же, я знаю, почти у входа торгуешь. Правильно? Хм. Странно. Ты садись, – художник кивнул на второй ящик, валявшийся рядом с его импровизированным столиком. – Садись, в ногах правды нет.

– Но нет ее и выше, – ответил Осташов, похлопав себя по ягодице. Однако, помедлив, все же сел.

Мужичок достал из сумки еще один стаканчик и поставил его рядом с первым.

– Напиток у меня, как видишь, есть, а вот закуска уже практически, – бородатый художник с аппетитом впился в бутерброд, – вакуфка практивмнифки кончилаф.

Мужичок без суеты доел бутерброд и философски добавил:

– Это не беда, что закусить нечем. Раз надо, закуска будет.

И правда, откуда ни возьмись, рядом с ними появилась рябая тетка с кастрюлей.

– Кому пирожки горячие? Чебуреки называются. Чебуреки, чебуреки!

– Tchebureque? – озадаченно переспросил оказавшийся поблизости негр-покупатель, на котором было стильное длиннополое пальто и только что купленная фуражка офицера советских ВВС. Негр, видимо, попал в эту часть рынка по недоразумению: обычно иностранцы дальше рядов с матрешками и военным обмундированием не заходили.

– Я-я, фольксваген, – поддержала светскую беседу тетка с кастрюлей, тут же, впрочем, забыв про иностранца, – это был не ее клиент. – Мальчики! – обратилась она к Владимиру и бородатому художнику. – Вам сколько штук?

– Два, – сказал бородач. Он взял у торговки чебуреки, положил их на ящик и вынул из внутреннего кармана своего тулупа кошелек.

В кошельке он копался ровно столько времени, сколько потребовалось Осташову, чтобы расплатиться с теткой.

– А, ты уже дал деньги, ну ладно, – сказал художник, пряча кошелек обратно. Затем он взял чебуреки и протянул один Владимиру.

– Подкрепись, а то у тебя вид такой несчастный – всех покупателей мне распугаешь.

– Где они есть, покупатели эти?

– Что, совсем дела плохи? – мужичок взялся за бутылку и проникновенно посмотрел на Владимира.

– Месяц торгую, и ни одной, – представляешь? – ни одной картины не продал.

Художник понимающе налил.

Выпили.

Откусили от беляшей.

– Ты почем картины-то продаешь? – спросил мужичок.

– Самую дешевую я оцениваю в двести долларов.

Услышав это, художник поперхнулся.

– How mach is it? – неожиданно подал голос негр, который тем временем подошел к стендам бородатого мужичка. Темный указательный палец был наставлен на картину с изображением златоглавой сельской церкви, проступающей сквозь пелену метели.

– Твенти долларс, – ответил художник, вставая со стула.

Негр завертел головой.

– О’кей, фифтен, – сказал мужичок и немедленно снова сел на стул, а усевшись, тут же отвернулся от иностранца, всем своим видом показывая, что это последняя цена и что, более того, ему вообще безразлично, купят ли у него эту картину.

Негр начал отсчитывать деньги.

Когда он, взяв картину, удалился, художник помахал перед носом Осташова зеленоватыми купюрами и спрятал их в карман.

– Вот как надо продавать товар. Учись, пока я жив.

– Моя самая дешевая картина стоит двести долларов, – набычившись, сказал Владимир.

– Может, и стоит. Но ведь ее не покупают. Понимаешь? – художник налил по второй. – Спрос рождает предложение.

– Нет, – задумчиво помолчав, сказал Владимир, – в искусстве все наоборот: сначала предложение, а потом – спрос.

– Хэх! А кто говорит об искусстве? Речь-то – о торговле. Прочувствуй разницу. А если уж ты хочешь воспарить и продавать картины задорого, то надо сначала в моду войти. Вон как Витас Фасонов. Знаешь такого художника?

– Его каждая собака знает.

– Вот именно. Он, слышал, что недавно учудил? Выставил в галерее икону, где Христос с топором во лбу. По лицу – кровища, и топор так натурально нарисован.

– Какая пошлятина! Я не верующий, и мне в общем до фонаря, но это пошло и гнусно.

– За то какая пресса была! Возмущение общественности, протесты священников! Представляю, сколько после этого он получил заказов на портреты.

– Если все так просто, чего ж ты сам такой скандал не устроишь?

– Кому я нужен? А Витас – это имя.

Мужичок поднял стакан. Осташов тоже. Они чокнулись и выпили.

– Я этого Фасонова знал, когда он еще был никому не известным задрыгой, – неспешно продолжил бородатый художник. – Портвейн с ним сколько раз по подъездам пили. А знаешь, как у него все началось? Он однажды через одну свою бабу получил заказ на портрет. От какого-то, не помню, генерала КГБ, что ли. Портрет нарисовал грамотно: очень похоже, а в то же время сделал человека немного красивее, немного посолидней, чем на самом деле. Ну, тому понравилось – он порекомендовал Витаса своему дружку из ЦК КПСС. Нарисовал этого второго, из ЦК – тот пихнул его дальше. И пошло-поехало. Понимаешь, это же вообще самый лучший способ прыгнуть из грязи в князи – приклеиваешься к великим мира сего, и они тебя на своем хвосте вытаскивают. Ты обрати внимание, как эти ведущие на телевидении известными становятся. Приходит на экран новый мальчик, начинает вести какую-нибудь передачу. Какую – неважно, главное, чтобы быть в кадре рядом со знаменитыми певцами там, или политиками, артистами.

Мало-помалу художник начал раздражаться.

– Годик-два такой мальчонка берет интервью у знаменитостей, – бородач говорил все громче. – А потом смотришь, он уже и сам вроде как знаменитость. Уже его и в кино вдруг сниматься приглашают, уже он в каких-то жюри заседает – тоже мне авторитет, мать его так, судья хренов…

– Здорово, господа художники, – прервал речь мужичка подошедший к собеседникам казак. В том, что это был именно казак, сомневаться не приходилось: одетый в казачью форму, при погонах, он держал в руке нагайку. Посмотрев на бутылку водки, казак спросил:

– Какие планы? Напиться и подраться?

– Ну, Кондратич, ты же меня знаешь, – ответил художник. – Когда это я буянил? Мы так, по чуть-чуть. Ты сам-то грамульку принять не хочешь?

– Нет, спасибо, у меня своя настойка есть, я ее – вечером, после работы, а сейчас нельзя, – сказал казак и пошел дальше, скрипя сапогами по притоптанному снегу.

– Ладно, давай действительно пока больше не пить, – сказал бородач Осташову, убирая бутылку в сумку. – А то сейчас эту приговорим, за второй побежим – и хана.

– Как скажешь. Послушай, я вот все понять не могу, почему здесь казаки охранниками работают? Клоунада какая-то.

– Да это директор рынка придумал. Мол, раз тут народными промыслами торгуют, значит, и охрана должна быть национальная. А что – мне нравится. Они же настоящие казаки. Со Ставрополя, кажется. Хорошие ребята. Наших, если кто напьется, никогда ментам не сдают.

– Ну ладно, я пойду.

– Ты ближе к вечеру подходи, допьем пузырь. Можешь сразу и второй приносить – один черт придется еще брать.

Осташову не хотелось много пить, но, поскольку художник угостил его, он почувствовал себя должным ему. «Надо выкатить бутылку», – подумал Владимир и сказал:

– А где тут водка поблизости продается? Я как-то еще не покупал ее здесь ни разу.

– А ты давай мне деньги – я возьму. Я как раз собирался отойти в магазинчик. Вот так, вот и отлично, – бородач взял у Владимира деньги и спрятал их в кошелек. – Ну, подходи позже. Тебя, кстати, как зовут-то?

– Володя.

– А я – Коля.

И они пожали друг другу руки.

«Да, грачи прилетели, – подумал Владимир, бросив взгляд на стенды бородатого художника. – Прилетели, сели и никуда уже не улетят. Фасонов ему не нравится! А кому он нравится? Если уж ты очень принципиальный, нечего тогда и самому грачей рисовать. Неужели и я могу стать таким?.. Таким… завистником и… бездарью… и полным козлом?»

Придя к своему прилавку, Осташов не стал спрашивать у соседей, интересовался ли кто из покупателей его товаром. Он собрал картины, связал их, взвалил на спину и покинул «Вернисаж» навсегда.

Дома он снова развесил полотна по стенам, и с тех пор они свое место не покидали. И новые картины к ним не прибавлялись.

Последней работой Владимира, как уже было сказано, стал портрет матери, законченный накануне его торговой эпопеи. На картине молодая женщина сидела на мотоцикле. Казалось, еще миг – и она умчит по проселочной дороге в солнечные да веселые просторы.

На этот портрет, как и на другие висящие в комнате картины, Владимир со временем почти перестал обращать внимание. Из предмета ежедневных захватывающих размышлений они превратились в банальную часть обстановки.

Так было и сейчас, когда Осташов вернулся с балкона, где его терзали мысли о смерти. Он присел на край кровати и стал оглядываться по сторонам, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие. Несмотря на то, что минуту назад он решил начать вторую, совершенно не связанную с первой, блистательную жизнь, Владимир чувствовал в глубине души неуверенность и дисгармонию: очень уж близки были его логические построения к черте, за которой вновь начинала маячить мысль о неминуемости смерти.