Отель «Толедо» - Анна Малышева

– Они на нас глазеют, будто впервые людей увидели, – проговорила Александра, убедившись, что парней действительно очень заинтересовало их появление в окне. Рабочие даже бросили сметать мусор в мешки.

– Здесь все на всех глазеют, – философски заметил Эльк. – Таков уж этот город. Мне странно, что хозяйка не помнит твою… Надю. Ты сказала, что она останавливалась тут постоянно, потому что у нее были скидки?

– Так и есть! – подтвердила Александра.

– Отель небольшой… – Эльк рассуждал, словно сам с собой, по-прежнему глядя сквозь слушательницу. – Ее должны тут помнить. Горничные, портье – это ладно, они часто меняются, но сама хозяйка…

– Если ты сделал какие-то выводы, скажи мне об этом, пожалуйста! – попросила Александра. – Потому что я уже совершенно растерялась.

Эльк очнулся и с улыбкой ободряюще коснулся ее плеча:

– Никаких выводов, что ты! Просто я пытаюсь понять, могло ли случиться что-то здесь, в отеле. Ведь ты сказала, Надя собиралась в Амстердам всего на три дня. А пропала на полгода… Как знать? Может быть, хозяйка и правда не помнит ее, а может, не хочет о ней говорить, чтобы не нажить неприятностей. В этот конверт с письмами она наверняка часто заглядывает. Не может быть, чтобы твое письмо не примелькалось! А она не помнит, как давно оно лежит. Это странно!

И Александра согласилась с ним, что это действительно странно. Внизу вновь прошел трамвай, на этот раз из центра. Прострекотал велосипед – в седле восседала почтенная дама, рядом, на длинном поводке, бежала большая лохматая собака. Открылась дверь кафе в доме, расположенном наискосок, через дорогу. Оттуда вышел пожилой официант в черном фартуке и приятельски махнул рукой проезжавшей мимо даме. Та приветствовала его гортанным «hallo!». Сложив руки на груди, официант стоял, оглядывая пустынную улицу. Холодный, резкий декабрьский ветер ничуть его не смущал, он даже не застегнул воротника рубашки. Сквозь огромные окна было видно, что в кафе нет еще ни одного посетителя.

– Никогда я не любил вечер среды, – неожиданно произнес Эльк, также наблюдавший эту незамысловатую уличную сценку. – Вечером в среду умерла моя бабушка. Она меня и воспитывала, родители занимались бизнесом, им было не до меня. Осенью и зимой мы жили в Амстердаме, в бабушкиной квартире, где я теперь живу. А на весну и лето уезжали в ее домик на Маркене. Это, знаешь, совсем крохотный островок… Там живет полторы тысячи человек, не больше. Мы с бабушкой выезжали из Амстердама в середине марта, когда открывалась навигация. Я так ждал, когда бабушка скажет: «Пора!» Мы несколько дней собирали вещи, потом бабушка нанимала фургончик, и мы ехали до Волендама. Это рыбачья деревня, оттуда идет паром до Маркена. В конце пятидесятых построили дамбу, по ней пустили дорогу, появился автобус, от Маркена на материк, но бабушка не доверяла этой дамбе и никогда по ней не ездила. Она видела, как ее насыпали, и все боялась, что дамба развалится…

Эльк коротко рассмеялся и побарабанил пальцами по стеклу, словно приветствуя хлынувший вдруг дождь, застучавший в окно.

– В Волендаме мы садились на набережной, в пивной, и бабушка выпивала стаканчик пива. Мне она тоже разрешала отхлебнуть глоток-другой. А еще она обязательно покупала мне большой сандвич с копченым угрем. Мы сидели на набережной, грелись на солнце и смотрели на парусники. Потом наши вещи грузили в лодку, и мы плыли на остров… Плавать по морю бабушка не боялась, а вот ездить по дамбе…

Александра едва дышала, боясь прервать этот внезапно хлынувший поток воспоминаний. Эльк никогда не говорил с ней так откровенно. Казалось, он сейчас видит перед собой картины прошлого, и они целиком заслонили для него настоящее. Часовщик с Де Лоир впал в транс, изменился даже тон его неизменно спокойного голоса. Он говорил взволнованно, чуть задыхаясь.

– На Маркене нас встречал бабушкин сосед, Хромой Йонс, так его все звали. Он был рыбаком, и в юности во время шторма натянувшийся канат перерезал ему сухожилие под коленом. На море ему это не мешало, а вот по суше он не ходил, а прыгал… И каждый раз смеялся, когда видел меня, шутил, что теперь на Маркене стало двое хромых! Мы с ним ходили в море, ловили селедку… Бабушка ее жарила с картошкой…

Дождь усиливался. Мерный рокот льющейся воды за окном оттенял тишину пустующего отеля, придавая ей что-то особенно уютное. Александра присела в кресло, не сводя глаз с рассказчика. Тот про должал:

– Домик у бабушки был совсем маленький, всего две комнатки, такие же крохотные, как эта… – Эльк одним движением руки обвел стены. – Кухня и спальня. И дворик с носовой платок. Там росло всего одно дерево – старая вишня. Но она цвела каждую весну, и вишни были вкусные… Чтобы их не клевали птицы, Хромой Йонс мастерил вертушки из фольги, и мы прикручивали их к веткам с завязями. Вертушки крутились и сверкали, и птицы боялись подлетать…

Он внезапно сорвал с переносицы очки, сунул их в карман пальто и, прижав ладони к лицу, замолчал. Александра не двигалась. Она чувствовала, что с ее другом происходит что-то очень важное. Помолчав минуту, Эльк отнял ладони от лица и хрипло продолжал:

– А лучше всего были вечера в начале весны, когда часто случались шторма. Выл ветер, море ревело, бушевало, заливало пристань, уносило столики и стулья из кафе на набережной, срывало лодки… Казалось, весь Маркен вот-вот оторвется от дамбы и уплывет в море. В шторм никогда не было света, и мы с бабушкой сидели у печки, с керосиновой лампой. Мне можно было подкидывать дрова в печку сколько угодно – я это занятие обожал. А бабушка нарочно пугала меня, рассказывала, как Маркен когда-то давно был частью материка, но потом случился страшный шторм и наводнение, и он навсегда стал островом. Чтобы здесь можно было жить, люди строили опалубки из досок, черпали корзинами морской песок, засыпали его вовнутрь, чтобы поднять уровень почвы… И все-таки наводнение разворачивало дома, разносило по доскам заборы, коровники, овчарни… Бабушка говорила, что если случится еще одно большое наводнение, Маркен пропадет под водой. И мне казалось, что весь остров уже затоплен, остался только наш домик на сваях. Она рассказывала мне сказки, одна другой страшнее, мы топили печку, варили кофе и не спали до утра. А утром, когда стихал шторм, я надевал высокие брезентовые сапоги, подвязывал их над коленями, чтобы не потерять в грязи, и бежал смотреть, что сталось с островом. Все плавало, все было вверх дном, многие дома подтапливало. Люди сушили свое имущество на солнце, развешивали на оградах матрацы, выгоняли воду из домов вениками. Только Хромой Йонс ничего такого не делал – он стоял на набережной, курил самокрутку и плевал в воду. У него и мебели-то в доме почти не было – печка, стол, сундучок и кровать… Я много болтаю?

Этот неожиданный вопрос застал Александру врасплох. Она умоляюще протянула к Эльку руки:

– Нет, говори, говори! Расскажи еще что-нибудь!

Но момент откровенности проходил. Глаза Элька постепенно теряли экстатическое выражение, взгляд становился прежним, внимательным и спокойным.

– Рассказывать-то больше нечего, – медленно произнес он. – Однажды в шторм, в конце марта, бабушка внезапно умерла. Присела в кресло, отдохнуть, и умерла. Был вечер среды… Выбраться из дома и позвать соседей я смог только утром в четверг… Я всю ночь топил печку и жег лампу и сварил, наверное, ведро кофе… Чтобы все было, как при живой бабушке. И даже сам себе рассказывал истории про то, как Маркен отделился от материка, и вспомнил все ее сказки. Только все это было уже не то.

Он покачал головой:

– Да, однажды бабушка все же проехалась по дамбе на автобусе… Когда ее везли хоронить, с Маркена в пригород Амстердама. Знаешь, Саша, я ведь очень любил ее и сейчас люблю. Но я ни разу не навестил ее могилу. Ни разу! Это очень скверно?

– Я не знаю, – тихо ответила Александра.

– Понимаешь, мне кажется, что если я приду на ее могилу, это будет какой-то фальшью, данью приличиям! Вот – внук навещает бабушку, которая его вырастила, завещала ему квартиру в Амстердаме, дом на Маркене и деньги в банке! – Эльк закрыл окно, и рокот дождя стал тише. – А если внук не делает этого, не ходит на кладбище, значит, он бессердечный негодяй. Но знаешь что я тебе скажу? Она – это не каменная плита с трогательной надписью, и не земля под ней, и не то, что осталось от нее в земле. Она – это то, чего уже не увидишь и не вернешь. Тогда, в последнюю ночь на Маркене, когда мы сидели в старых деревянных креслицах у печки, я живой, а она уже мертвая, а за стенами нашего домика выл, казалось, сам ад… Тогда я старался не смотреть на нее. Не потому, что боялся мертвецов, а потому, что слишком ее любил живую. И я играл в то, что она жива. Я вставал, помешивал уголья в печке, говорил: «Подкину-ка я еще дров!», «Сварю-ка я еще кофе, ночь долгая!» Делал вид, что ничего особенного не случилось. Когда утром прибежали соседи, всех поразило то, что я не плакал. Одна соседка сказала, что у меня, должно быть, нет сердца. Хромой Йонс назвал ее дурой и еще таким словом, которое я, Саша, при тебе произнести не могу…