Вдова - Наталья Парыгина

Каждый вечер, снежок — ни снежок, стала уходить Дора из общежития. На расспросы девчат — с кем гуляет, только улыбалась, играя своей ямочкой на щеке. А если уж очень приставали, говорила:

— Приведу я вам его на смотрины, а то еще кто-нибудь помрет от любопытства.

Дора привела парня под выходной день вечером. Комната тут у девчат была небольшая, на шесть коек всего, стол стоял посередине. Дора с Настей днем сходили на базар, меду купили к чаю. Принарядились все девчата, гостя ждали с нетерпением. Свидание ему Дора назначила где-то на улице, и в комнату вошли вдвоем.

— Александр Угрюмов, — с некоторой торжественностью проговорила Дора. — Мой учитель по заводу.

— Жених, — уточнил Александр Угрюмов и, сняв шапку с головы, поклонился девчатам.

Дора отозвалась на эту рекомендацию смущенным смешком. Даша поглядела в лицо Угрюмова. Губы жениха были плотно сжаты, даже чуть приметные скорбные складочки залегли в углах рта, будто неволей и со страхом принял Александр Угрюмов жениховское звание. А в глазах прыгали такие неудержимые озорные смешинки, что Даша тут же и разгадала ту стойкую внутреннюю веселость, которая породнила Дору с Угрюмовым.

— Уж и пожениться решили? — удивилась Настя.

— Не советуете? — с нарочитой озабоченностью спросил Угрюмов.

— Строга у нас бригадирша, — включаясь в игру, серьезно предостерегла Даша.

— Со мной нестрогая не совладает, — сказал Угрюмов, снимая пальто. — Я в школе был непослушный. Да и сейчас...

— Дора перевоспитает, — пообещала Настя. —Тем более ростом повыше вас.

— Ростом-то я еще надеюсь подтянуться...

Девчата дружно захохотали. Стало легко, весело, никто уже не называл Угрюмова на «вы», а все обращались к нему, как Дора: Саша.

— Ты что же, сам ярославский? — спросила Настя.

— Нет, не ярославский. Я на шахте вырос, — продолжал Угрюмов. — Отец у меня сорок лет в шахте робил, ну и я четыре года успел. А мама была неграмотная, она даже часы не знала. Будила меня: «Саша, вставай, обе стрелка внизу — пора на работу». Я маленько пограмотней ее был — два года в школу бегал. В двадцать лет газеты читал чуть не по складам. И тут уговорил меня товарищ ехать на рабфак, в Москву. А из Москвы уж в Ярославль направили.

— Повезло Доре, — сказала Настя.

— То ли ей, то ли мне.

— Свадьба-то когда у вас?

— Оно бы и сегодня можно, да не решили, где жить, — озабоченно признался Угрюмов. — Не хочет она в Ярославле...

Дора держалась тихо, скромно, будто не о ее судьбе шла речь, только улыбалась сдержанно, и ямочка цвела на ее щеке.

— А мы и не отдадим в Ярославль, — пригрозила Даша. — Хочешь хорошую жену — в Серебровск собирайся.

— Придется собираться, — согласился Угрюмов. Дора подняла на него счастливые глаза.

— А свадьбу, — сказала, — справим в поезде. Не зря Настя баян с собой взяла.

И сыграли ведь в вагоне свадьбу, в пути от Ярославля до Москвы. Водки оказалось две бутылки на всех, да и та больше досталась случайным пассажирам. А сами без водки веселились. Настя до боли в пальцах повторяла необширный свой репертуар, и плясали подруги Доры, и невольные гости, и жених с невестой, не жалея ни пола, ни каблуков. Проводник было возмутился, но едва ему объяснили ситуацию да рюмочку поднесли, — сам сплясал «барыню».

От Москвы ехали уже тихо, развлекаясь шутками и разговорами.

— Должны мне дать лучшую квартиру в соцгороде, — говорила Дора. — Сама выучилась и аппаратчика опытного с собой везу.

— Хоть бы комнату в бараке дали, — беспокоилась Даша.

— Дадут! Под открытым небом никто не живет, и для нас уголок сыщется. Ведь и ты не хуже других. Или прав у нас меньше?

Угрюмов, заметив, что примолкли девчата, принимался рассказывать разные истории, и всякий случай выводил на смешное. Другой бы нашел, где повздыхать да поахать, а ему — забавно.

— Однажды приехала ко мне в гости мать. Я, когда дома был, растолковал ей, как по Москве ехать. Садись, говорю, на трамвай «В» и доезжай до Покровских ворот. Для меня простое дело «В», а она ни единой буквы не знает! Однако сообразила у милиционера спросить. Подходит к нему: «Господин городовой, это какой травмай — «мы» или «вы»? А милиционер, видно, маленько пограмотней матери был. Разобиделся, что городовым назвала. «Пойдем со мной, бабка, я тебе покажу, мы или вы».

Угрюмов переждал дружный смех слушателей и продолжал рассказывать с серьезным видом.

— Привел ее в отделение. «К кому приехала?» — «К Сашке». — «Сашек в Москве тыща. Какой тебе нужен?» Добился у нее — какой. Позвонил на рабфак, сказали мне. Приезжаю — она сидит в уголке, сжалась вся, а на стенке репродуктор висит, и передача идет. Мать радио не видала прежде. «Уведи ты, — говорит, — меня скорей, Саша, боюсь и этого антихриста...» А репродуктор как рявкнет: «Счастливо погостить!» Какой-то рассказ передавали, и вышло к месту. Мать так и присела: «Ну и Москва...»

Даша с нетерпением ждала возвращения в Серебровск. Стоя у вагонного окна, грезила, как встретит ее Василий, как утром вместе пойдут на завод, совсем уже, должно быть, готовый к пуску. Но когда остался до Серебровска какой-нибудь час пути, вдруг пала Даше на сердце непонятная грусть. Не подумала она, а смутным чувством поняла, что поездка эта в Москву и в Ярославль останется в памяти праздником, а впереди, с пуском завода, которого все так ждут, начнется долгая однообразная будничная жизнь, где день похож на день и год — на год.

Когда поезд, прибыв в Серебровск, замедлил ход, Даша увидела Василия. Он стоял на перроне в старом своем полушубке, в ватной шапке с незавязанными наушниками и нетерпеливым взглядом скользил по вагонным окнам. Даша бросилась к выходу, с подножки крикнула:

— Вася!

Он вскинулся на голос и просиял улыбкой.

С вокзала в город шли говорливыми кучками. Даша позвала с собой Любу Астахову.

— Ну как, мудрено ли управлять аппаратами? — спросил Василий.

— Просто, — сказала Даша. — Только сообрази, когда какой вентиль повернуть.

— Не просто, — возразила Люба, — а понять можно. Главное: не упустить процесс.

— А тут чего нового? — поинтересовалась Даша.

— Маруська Игнатова замуж вышла, — сказал Василий. — За инженера Мусатова.

Люба остановилась, точно валенки ее вдруг примерзли к земле. Лицо у Любы было до того белое, что и от губ отхлынула яркость. Даша взяла подругу за руку:

— Пойдем с нами.

— Он-то... на Маруське... Борис Андреевич... Да может ли это быть? — не трогаясь с места, бормотала Люба.

Василий смущенно переминался с ноги на ногу.

— Не думал я, что этак растревожу...

— Да правда ли — за Мусатова? — вскинув на Василия полные отчаяния глаза, спросила Люба.

— Правда, — сказал Василий.

Люба опустила голову, пошла рядом с Дашей. До самого барачного городка не промолвила больше ни слова. Ее барак был ближе семейного. Она свернула с дороги, не простившись с Дашей и Василием.

— Любила она его, — сказала Даша. — Недоступным считала. Думала: равной ему в Серебровске нет. А он — на Маруське...

— Маруська окрутила. Ну, вот и дома ты. Наскучилась по дому?

— А как же... Одной ночки не заснула, о тебе не вспомнив…

В своей комнате, в своем счастье забыла Даша о чужой беде. Разогрев щи, поужинали с Василием, чаю напились с московскими баранками. Даша уж принялась было разбирать постель, как вдруг торопливые шаги послышались в коридоре, замерли у двери, и тревожный стук ворвался в комнату.

Василий откинул крючок. Алена — без пальто, в одном суконном платке, накинутом на плечи, стояла в коридоре:

— Люба, — прерывающимся голосом сказала она, — Люба отравилась. Эссенция стояла... у Марфы в тумбочке... бородавки сводить... Мы все в баню ушли, а она выпила.

— Померла? — испуганно спросила Даша.

Горькое ощущение своей вины охватило Дашу. Как же не поняла она душевных терзаний подруги, как же отпустила ее одну? С Василием поскорее хотелось остаться. Своя радость — сладость, а до чужих бед дела нет.

— Живая, — сказала Алена. — В больницу увезли.

Дарья рванула с гвоздика ватник.

С тех пор, как построили итеэровскую столовую, Маруська перестала носить красные кофты, одевалась построже, смоляные волосы укладывала тяжелым узлом на затылке. Маруська живо сообразила, что на инженеров крючок надо подбирать потоньше да поострей. Глазами инженеров не сверлила, как землекопов неотесанных, опускала вниз густые ресницы, только ярко-красные пухлые губы зовущей полуулыбкой выдавали ненасытное Маруськино сердце.

Инженеры к Маруськиным прелестям не остались равнодушны и, когда подходила к чьему-нибудь столу спросить, нравятся ли обеды, говорили о достоинствах Маруськиных блюд с преувеличенной горячностью.

Маруська наедине с Ксенией смеялась над инженерами.