Австро-Венгрия: судьба империи - Ярослав Шимов

Сожительство с Габсбургами венгров, нации эмоциональной, воинственной, с гордой шляхетской культурой, было непростым. Рука императора казалась тяжелой: из Австрии на многоконфессиональную Венгрию накатывались волны рекатолизации, а традиционные вольности местного дворянства раздражали Вену. Венгры восставали, выдвигали ярких, умных, но равно неудачливых вождей – Ференца Ракоци в начале XVIII века, Лайоша Кошута в середине XIX – и неизменно героически проигрывали. Эта печальная традиция продолжилась и в ХХ веке, когда Венгрия после Первой мировой войны пережила катастрофу Трианонского мира[32], лишившего страну большей части ее земель. В неблагоразумном союзе с Гитлером регент Миклош Хорти попытался вернуть хотя бы часть утраченного – лишь для того, чтобы после 1945 года нацизм сменился коммунизмом, а узкие трианонские границы вернулись. Венгры с сочувствием к собственному горю цитируют главного национального поэта-революционера Шандора Петефи: “Мы – самый покинутый народ на земле”. Журналист Артур Кестлер, в 1956 году наблюдавший из-за пролива Ла-Манш за трагическими событиями на родине, констатировал: “Быть венгром – это коллективный невроз”. Похоже, метафору писателя Дьюлы Круди можно расширить: не только Буда, но и весь венгерский народ рожден той же матерью, что и осень.

Михай Зичи. Шандор Петефи читает толпе стихотворение “Вспрянь, мадьяр!” 15 марта 1848 года.

Местный историк-патриот написал: “Только в XIX веке характерный для венгерского ума пессимизм сменился оптимизмом, часто вовсе не обоснованным. Этот оптимизм, ставший проявлением динамичного национального роста, выглядел столь же наивным, сколь близоруким”. Парадокс заключается в том, что Будапешт, главный город этой ныне скромной по размерам и влиянию страны, пережил пору самого бурного своего расцвета, свою восхитительную belle époque, являясь скорее не полноценной столицей, но только духовным и культурным центром нации. Тысячелетняя идея государственности расцвела и во многом была воплощена на практике под властью иноземной династии в ту пору, когда корона святого Иштвана венчала чело австрийского старика. Еще одна цитата из исторической книжки: “Венгры стали свободной нацией, но их страна не стала независимым государством”.

Сегодняшний Будапешт – элегантный, оживленный, просторный – памятник всепоглощающей идее национального величия, попытка овеществить в бетоне, граните и мраморе то царствие небесное, которого нация завоевателей так и не дождалась на земле. Историки умеют точно определять временные координаты, как астрономы – положение тел в пространстве. С 1867 по 1914 год наблюдался максимальный подъем солнца Венгрии над политическим горизонтом. Это зенит будапештского благоденствия и благополучия: это пора реформ, возведения величественных монументов (во второй половине XIX века в Будапеште появилось 63 “полноформатных” памятника), казавшейся беззаботной жизни. Это без малого полвека научных, социальных, экономических достижений. Это еще и полустолетие пышных венгерских похорон.

1 апреля 1894 года сотни тысяч безутешных венгров провожали в последний путь бывшего вождя революции Лайоша Кошута. Когда-то его сторонники утверждали, что “шляпа Кошута весит больше, чем короны всех королей, вместе взятые”. Гроб с телом покойного доставили из Италии на траурном поезде. Кошут надолго пережил свою революцию. 45 лет после поражения он провел в эмиграции. Его родина, где идеи о независимости в 1867 году отчасти были реализованы австро-венгерским компромиссом, пользовалась благами самоуправления. А Кошут собирал травы в Альпах, вел из Турина романтическую переписку с последней любовью своей жизни, юной трансильванской красавицей Шаролтой Зейк, и выдумывал утопические государственные проекты – вроде Дунайской федерации в составе Венгрии, Сербии, Болгарии и Румынии. Но главной для него оставалась мечта о независимости. В предсмертном письме девяностодвухлетний Кошут патетически напомнил соотечественникам: “Стрелки часов не определяют движение истории, они только указывают время; мое имя – такая стрелка. Время, которого я ждал, придет, если сама судьба не остановит будущее моего народа. У этого будущего есть имя: свободная родина для венгров”.

Траурная процессия за гробом Кошута растянулась на несколько километров, от здания Национального музея до главного будапештского кладбища у Восточного вокзала. Император Франц Иосиф (в Венгрии – король Ференц Йожеф) не объявил государственного траура после смерти опального политика и публициста, деятельность которого когда-то потрясла габсбургскую монархию, но и препятствовать массовому проявлению венгерских чувств не желал или был не в состоянии. На просторном кладбище Керепеши саркофаг с останками революционера вот уже столетие поднят на десятиметровую высоту громадного мавзолея. Вечный покой народного вождя охраняют две каменные пантеры. Напряженный оскал дикой кошки справа символизирует ярость; расслабленный оскал той, что слева, означает настороженность.

Памятник Кошуту (по всей стране таких установлен не один десяток) замыкает бронзовую череду четырнадцати венгерских героев на колоннаде Мемориала Тысячелетия. Когда-то последним в этой шеренге – на месте нынешнего бронзового Кошута – стоял император-король Франц Иосиф. После каждой из мировых войн памятник модернизировали, постепенно всех Габсбургов заменили на анти-Габсбургов. В число венгерских титанов не попал ни один из пяти прежде красовавшихся на колоннаде королей. Справедливо? Вряд ли, ибо Австрийский дом пусть и не сроднился со своими венгерскими подданными, но и безжалостным угнетателем все же не был. После крушения монархии венграм довелось жить и при куда более жесткой власти. Но такова логика исторической борьбы: где есть Кошут, там не бывать Габсбургу.

В мае 1900 года на той же площади Героев, замкнутой с двух сторон сундуковатыми музейными зданиями, венгры прощались с другим национальным гением, художником Михаем Мункачи. Он скончался в Германии от душевного расстройства и последствий сифилиса. Как и погребение Кошута, это были не столько похороны, сколько праздник бессмертия из числа тех, смысл которых подметила американский историк Джоанна Ричардсон: “XIX век должен был уйти в прошлое – вместе с людьми, которые лучше других выразили энтузиазм и страсть старой эпохи”. Мункачи родился в закарпатском городе Мункач (ныне Мукачево на Украине) в немецкой семье чиновника фон Либа. В Европе взявший географический псевдоним живописец получил громкую известность благодаря масштабному триптиху на библейские темы – “Христос перед Пилатом”, “Голгофа”, “Се человек!”. Громадное, без малого пять на почти двадцать метров, полотно “Обретение родины”, над которым Мункачи увлеченно работал несколько лет, изображает приход в 896 году на Паннонскую равнину с Урала вождей венгерских племен под водительством князя Арпада. Картина была написана к помпезному празднику, которым Венгрия отметила на исходе позапрошлого века свое тысячелетие. Отметила, сделав заметный акцент на мистически понятых мотивах степных кочевий; должно быть, азиатчина казалась венграм вызовом утонченному европеизму Габсбургов.

Это понятие – “Обретение родины”, Honfoglalás – служит отправной точкой венгерского державного порыва. Картина Мункачи и центральная скульптурная группа Мемориала Тысячелетия (семерка могучих всадников, первый из них – грозный Арпад) стали еще одним, художественным воплощением Главной Венгерской Идеи. Разве что чугунный Юрий Долгорукий напротив московской мэрии не оробеет перед этими мадьярскими исполинами, суровыми взглядами провожавшими в последний путь, вдаль по проспекту Андраши, катафалки с останками тех, кому довелось вложить свой политический, военный, социальный, творческий кирпичик в здание вечной Венгрии.

Так что кладбище Керепеши, открытое на тогдашней окраине Будапешта (как на заказ – вскоре после поражения революции Кошута), помнит не один десяток пышных похорон. Temetni tudunk – жизнь и смерть сплетались в Будапеште ради достижения национальной цели. Огромные толпы собрались на перезахоронении останков премьер-министра революционного правительства графа Лайоша Баттяни, казненного в 1849 году по приказу императора. Граф умер красиво, скомандовав расстрельному взводу сразу на трех языках: Allez, Jäger, éljen á haza![33] В этой фразе слились воедино патриотизм и космополитизм венгерской аристократии. Сотни тысяч венгров молились на панихиде по воспевшему прошлое и оплакавшему настоящее Dulcis Patria (“милой Родины”) поэту-романтику Михаю Верешмарти; скорбели по Ференцу Деаку, одному из немногих политиков, приверженных не отчаянному, обреченному на поражение мадьярскому романтизму, а осторожному реализму, тому, что сулит хотя бы частичный успех. В июне 1897 года парадных похорон удостоился и Карой (Карл) Камермайер, четверть века прослуживший мэром Будапешта. Благодаря и его усилиям Будапешт в последней трети XIX века вошел в число крупнейших городов Старого Света и превратился для многих европейцев в образец продуманного хозяйственного и социального развития.