Портрет в сандаловой рамке - Людмила Бояджиева

— Эй, мсье, е-е-если вы решили, что старый Перцваль будет лакать это п-п-пойло чуть свет с вами… — он демонстративно отвернулся.

Глеб, а это был он, достал из кармана бутылку: — Виски подойдет? Отлично, я так и знал. Гарсон! Еще бокал.

Торопливо выпив, старик оживился: — Вас интересует а- а — антиквариат?

— Портрет в овальной сандаловой рамке, — уточил Глеб.

— Портрет… Черт! На прошлой неделе отнес его Генриетте. Это Толстуха, что содержит «Пыль веков». Жадная стерва. Заплатила копейки. А ведь какая работа! Работа Мишеля Тисо — это понимать надо! Может, он еще у нее? Если продала, не переживай, парень… Подыщу тебе что-нибудь получше.

— Вы знаете, кто изображен на портрете?

— Еще бы… Каждую ночь снится. Считай шесть десятков лет! Не забывает Поля Перцваля!

— Поля?… — Глеб присвистнул. Картина сразу прояснилась. — У вашего деда был ресторанчик нам берегу озера?

— Ну…

— Вы были знакомы с Мишелем Тисо?

— Ты, парень, от кого? От которых — от наших или от тех?

— Я от Анны, — сказал Глеб, опустив глаза.

— Так она жива!? Живая осталась? А газеты писали: жертва маньяка погибла на месте… Мотоцикл… Он сбил ее, словно куклу… Я видел. Объясни, парень, ты учился, ты умный: почему человек такой слабый? Мотоцикл, железка — отобрал жизнь… Почему? — по морщинистым щекам потекли слезы, но старик даже не пытался утереть их. Лишь шмыгал носом в затертый рукав.

— Успокойся, отец. Давай лучше выпьем, — Глеб наполнил стаканы.

— Оно лучше, и вправду — лучше. Набираюсь с утра — благослови Бог того, кто придумал эту штуку, — старик чмокнул бутылку. — Перцваль — пьяница. А почему? — Подманив пальцем Глеба, он придвинуться поближе и зашептал: — Потому что его нет. Смотри сюда… — Развернувшись спиной Перцваль задрал свитер, обнажив узкую, как у подростка сутулую спину. — Вон там, между лопатками… Видишь, торчит? Игла толщенная, словно штык… И болит, знаешь — все годы болит. У мертвого и болит! — он снова перешел на тихий шепот. — Вот я и думаю: может мы уже в аду, парень?

— Поль был связным в Сопротивлении. За бутылкой «виски» он рассказал мне про последний день Анны… О смерти Михаила поведали вы. — Глеб встал, подошел к окну. — Вот такая сложилась картина.

— Понимаю, вам тяжело было слышать это. Простите, я не придумывала… Да какое, собственно, это теперь имеет значение, когда мы знаем так много страшного… Забудьте. Считайте меня психопаткой, Боброва мерзавцем, а деда — невинно оболганным. Рассказ старика алкоголика Перцваля можно не принимать всерьез. А других доказательств нет, — от усталости Вера едва держалась на ногах, глаза слипались.

— Знаете, Вера, что в этой истории самое странное? Я! Те ступеньки по которым я карабкался в поисках истины. — Он хмыкнул и достал газетную вырезку. — Феликсу я верить не хотел. Вот что он написал: «…и тогда Николай Гаврилович Косых, полковник, офицер советской разведки, выполнил приказ Центра — он совершил двойное убийство. Жестокой была борьба за счастье родины…» Как же я осатанел! Даже ходил на могилу деда — героя Советского Союза — и клялся там восстановить справедливость… Примчался сюда, выследил вас, купил портрет… Подслушивал, ловчил… А потом этот состарившийся Поль что-то лепетал, заливаясь пьяными слезами. «Бред» — решил я. Но ведь не успокоился, не вернулся в Москву. Воровским образом прослушал ваш диктофон… Психовал, проклинал все на свете, ненавидел себя… Но постепенно — на последней ступеньке восхождения к истине, случилось нечто… Нечто не совместимое с моими убеждениями… Невероятное…

— Вы стали странником.

— История Анны и Мишеля, рассказанная вами, стала подлинным фактом моего сознания — неопровержимым документом… Я уже и сам начал видеть прошлое! Я предчувствовал финал. Но сопротивлялся изо всех сил. Простите, что так резко отзывался о Феликсе… И вообще — простите. За деда, за все…

— Сожалею, что так получилось. Дети не ответственны за грехи родителей. Но… послушайте, мы ведь взрослые люди. А вдруг, вдруг я в самом деле — ошибаюсь? Вдруг мы оба немного…

— Свихнулись? Но ваш рассказ… Это не фантазия, не бред. Все было так, Вера! Косых был опытным чекистом. Он заранее готовил пути к устранению Михаила, подбрасывая полиции компрометирующие факты на некоего маньяка-убийцу. На его счет можно было списать много жертв.

Феликс по сути прав.

Мне горько, но я сам искал правду. И сейчас я должен навсегда исчезнуть из вашей жизни. Должен! Непременно должен!.. Но именно этого я сделать не могу! Не могу!.. Оказывается, я искал не только доказательства невиновности деда. Я искал вас.

Вера молча смотрела на него, не понимая, послышались ли ей последние слова, или прозвучали в самом деле. Слишком многое запуталось и вовсе не осталось сил развязывать затянутые судьбой узлы.

— Простите, уже очень поздно. Был нелегкий день. Мне надо отдохнуть, — она направилась в другую комнату.

— Постойте! Сядьте и молчите, — взяв ее руки, Глеб усадил Веру в кресло. — . Я должен договорить главное, иначе не решусь…

Он отвернулся, мучительно задумался и, наконец, решился:

— Я не совершал бы всех этих подвигов во имя спасения чести далеко не безгрешного разведчика, если бы однажды… Однажды в моей недопроявленной картинке возникли новые детали.

Мне позвонила некая женщина, с которой я не виделся много лет. Вы давно не общались со своей двоюродной сестрой Маргаритой Вишняковой?

— Рита защитилась и сразу вышла замуж за японца. Они познакомились на каких-то спортивных соревнованиях. Мы ведь с ней не очень дружили после одного… глупого случая.

— Недавно она развелась, вернулась в Москву и разыскала меня. Мы выпили, простили друг другу прошлое… Я узнал, что Ритина кузина Вера живете с неким известным журналистом. Тем самым Феликсом… Вот тут я взбесился по-настоящему… Будто меня молнией шарахнуло! И надо же было, чтобы Верочка любила именно его! Моя Верочка! — он рванул воротничок рубашки и схватился за сердце.

— Может, нам выпить немного вина или… я не знаю… Что-то от давления? — предложила Вера.

— С головой у меня все в порядке. Но выпью с удовольствием, — перевел дух, Глеб.

Вера достала початую бутылку «Бордо». — Вот, я лишь немного отпила.

— Сойдет.

Они выпили молча, боясь взглянуть друг на друга.

— Но… Но почему… Почему вы сказали «моя Верочка»?…

Засучив манжет рубашки, Глеб показал запястье: — Это о чем-то говорит вам?

— Белый рубец… какие-то буквы.

— «В» и нечто смутное.

— Вы хотели выжечь инициалы Маргариты Вишняковой…