Русь без креста. Язычество – наш «золотой век» - Лев Прозоров

Особенно заметно представление об Апраксее как Власти в былине о «бунте Ильи Муромца против Владимира», которые, по ряду признаков, представляются скорее переосмысленным описанием инаугурации или инициации военного вождя. Илья в начале былины устраивает пир, что является посягательством на монополию князя как устроителя пиров и претензией на власть, о чем в ряде случаев говорится открыто: «Я буду завтра в Киеве князем сидеть», «завтра сам буду править княжеством». Илья стреляет по золотым и серебряным «маковкам» княжеского терема, что уже истолковывалось И.Я. Фрояновым и Ю.И. Юдиным как ритуальный вызов князю и магическая атака на него, с чем можно согласиться лишь отчасти. Стрельба по золотым и серебряным мишеням встречается в эпосе в контексте как соревнования за власть (в былине про Добрыню и Василия Казимировича стрельба из лука является одним из способов, с помощью которого решается, кто кому будет платить дань – Владимир «поганому» царю, или тот – Владимиру), так и свадебных ритуалов («Ставр Годинович»). Последнее восходит еще к сказочным сюжетам: выбор невесты с помощью лука и стрел в сказке «Царевна-лягушка», испытание стрельбой из лука, полностью аналогичное былинным, как одно из испытаний, устраиваемых невестой-царевной женихам; в ряде случаев метательный снаряд падает «на терем королевны, что весь дворец пошатнулся», «стрела полетела в Индейское царство и сшибла второй этаж у королевского дворца». В этих случаях сходство с былиной об «бунте» Ильи еще большее. Вообще стрельба из лука как элемент свадебного состязания героя и правителя, брачно-эротический символизм лука и стрел уходят в глубокие слои доиндоевропейской, ностратической или «евразийской» архаики. Для нас особенно любопытно указание британского исследователя Роберта Грейвса на английский средневековый обычай, по которому победа в состязании лучников, мишенью в котором служила золотая или серебряная монета с изображением креста (в ряде вариантов Илья сшибает золотые и серебряные кресты с церквей[30], чтобы устроить на них пир – т. е. превращает их в платежные средства, в монеты), а призом – любовь карнавальной «девы Мэрион», Майской королевы и звание Майского короля, карнавального «Робин Гуда».

Наконец, Илья попадает в подземелье, где его кормит и поит все та же Апракса. Проникновение в «погреба», в глубь земли, не составляет для нее никакой трудности – она и есть земля. Даже когда сказители «задним числом» придумывают какие-то «рационалистические» объяснения ее проникновению в «погреба» (всегда разные, что само по себе говорит об их позднейшем происхождении), Владимиру, отправляющемуся освободить Илью, никогда не удается сделать это тем же способом. Иногда ее заменяет дочь, но это не принципиально – речь в любом случае о женщине княжеского рода. Символично и кормление княгиней Муромца. Старуха по имени Власть угощает Ньяля, будущего короля, водой из волшебного колодца. Про воду эту говорится: «Мягким будет твое питье в королевском роге – хмельной мед и сладкий мед, и крепкий эль». Королю Конну во сне является дева Власть, но не ложится с ним, а угощает едой и питьем. После этого заточения Илья становится победителем «татар» и вождем богатырской киевской дружины.

Тот же мотив встречаем в былине «Царь Саул Леванидович», где сына заглавного героя «углицки мужики… лукавые» приглашают «царем-королем», но по въезде в город запирают «в погребы глубокие» (Древние Российские стихотворения… С. 77–78). Возможно, речь и здесь о ритуале инициации вождя, правителя, непонятом позднейшими сказителями. Иначе совершенно непонятно, отчего выпущенный на волю и снабженный оружием пленник не спешит расквитаться с коварными пленителями, не уходит попросту на все четыре стороны, предоставив их своей судьбе, а едет защищать «углицких мужиков» от подступающего к городу врага.

Здесь необходимо присоединиться к В.В. Чердынцеву, видевшему в этом сюжете «обычай заточения будущего вождя», который «широко распространен в раннем родовом обществе».

Схожий мотив мы встречаем в скандинавском эпосе – в саге о Стюрлауге Трудолюбивом, и в саге о Волсунгах, откуда, как предполагают ученые, данный мотив и попал в первую сагу. В саге о Волсунгах этот мотив также может быть истолкован как конечный этап инициации Сигмунда и Синфьотли как воинов и вождей. Показательно, что во время заточения в кургане, носящего, как и в случае с Ильей, черты погребения заживо, заточенным помогает женщина, сестра одного из них, мать другого и жена короля-конунга.

Наконец, показательно отношение к княгине богатырей и киевлян вообще. Это отношение весьма ясно обрисовано в той же былине о сватовстве Владимира: «Аще вам, молодцам, было б то кому поклонятися», «И всему красному городу Киеву было бы кому поклонятися». Илья Муромец, который после заключения в погребе «оцьми низвел» на князя, покидает погреб и берется за оборону города лишь по просьбе княгини.

Апраксея былин не имеет ничего общего с летописной Евпраксией. Если уж обязательно связывать ее с летописным персонажем, то лучше всего подойдет жена того, древнего Владимира из Иоакимовской летописи: «Владимир… имел жену от варяг Адвинду, вельми прекрасну и мудру, о ней же многое от старых повествуется и в песнех восклицают». Как видим, все сходится: Адвинда «от варяг», и Апраксея из земли Поморянской (Ляховецкой, Политовской). Адвинда прекрасна и мудра, Апраксея наделена обоими этими качествами в избытке. И главное, Адвинда, судя по Иоакимовской летописи, являлась героиней многочисленных эпических сказаний («Многое от старцев повествуется и в песнех восклицают»). А изменение имени не должно удивлять – в XIX–XX вв. в эпосе постоянно шла смена имен, древних, непонятных на знакомые православные. Убийца Чурилы Пленковича Бермята превращался в Ермила, Хотен в Фадея и Фотея, Саксон Колыбанович, предшественник Муромца на посту главы киевской богатырской дружины, в Самсона Самойловича, царь загадочной «земли Алыберской» Саур Ванидович в Саула Леванидовича. То же самое могло произойти с живой богиней Земли и Власти, супругой Владимира свет Славьевича Красное Солнышко, Адвиндой. Еще одну параллель былинной Апраксе составляет Остасия или Остансия, жена «короля Гертнита»[31], которая «была красивейшей и мудрейшей из женщин». В «Тидрек саге» она изображена чародейкой, помогающей своему мужу-славянину отстоять «королевство» от готов и гуннов.

Невыясненным остается вопрос о нескольких наложницах «царя русов» и единственной Апраксе-Адвинде-Остасии в эпосе. В ряде былин упоминается Марфида (Малфрида?) Гориславна как другая жена Владимира. Федор Иванович Буслаев упоминает 12 жен былинного Владимира, но мне не удалось отыскать в текстах былин упоминания о них. Однако обращает на себя внимание опять-таки четырехкратность числа былинных жен (вспомним сказанное выше о правителе как воплощении идеи Центра). Возможно, каждая из жен или наложниц соответствовала покоренному племени или земле (отдельные роды или общины, как уже было сказано, отделывались символизировавшим невесту откупом в виде куньей или беличьей шкурки). Ясно тогда, отчего былинный король, отец Апраксы, столь решительно отказывался выдать ее за чужака, т. е. признать таким образом свой «вассалитет», зависимость от Владимира. Обращает на себя внимание явная параллель с 12 женами первого правителя Великоморавского государства Само и 24 наложницами князя балтийских славян-поморян.

Да и с пирами все не так уж просто. Ижевский исследователь С. Козловский указал, что хмельное питье было зримым воплощением магической удачи, своего рода Языческой благодати, и былинный князь Владимир, имевший монопольное право подносить чару богатырям, оказывается, ведал распределением этой таинственной силы. То есть опять-таки выступал как жрец. К жреческим же обязанностям относят многие исследователи русского эпоса и поручения тому или иному богатырю (Потыку, Сухману, Ловчанину) доставить к княжьему двору «Лебедь белую» или какого-нибудь «лютого зверя» «живым, не кровавленным» – не иначе как для жертвоприношения.

Как видим, в памяти русского народа сохранился достаточно убедительный портрет священного верховного правителя, резко отличного от дружинного вождя летописных времен.

Так что аналогия с вершиной пятеричного кастового общества у нас есть. Теперь следует перейти к жречеству.

Часто можно встретить в книгах и статьях самых различных авторов утверждения, будто никакого жречества в древней Руси не было, а были «только» волхвы, являвшиеся не то деревенскими ведьмаками, не то и вовсе приблудными «финскими» шаманами.

Начнем с тех, кто пишет, что волхвы были «просто» колдунами, а не жрецами. Действительно, «волхвы» времен Алексея Михайловича, которых в указах поминали между скоморохами и «бабами-ворожеями», или «волхв Дорофейко» петровской эпохи и впрямь не более чем колдуны. Но всегда ли было так? Для тех, кто верит в пресловутую «эволюцию», в то, что жрецы и священнослужители когда-то «произошли» от колдунов и знахарей, это, конечно, доказательство. Раз уж в начале Нового времени «волхвы» были простыми колдунами, так понятно, что в X веке они «не могли» быть ничем иным.