Русь без креста. Язычество – наш «золотой век» - Лев Прозоров

На неподвижность былинного Владимира обратил внимание еще в 1960-е годы В.В. Чердынцев, замечательный исследователь русского былинного эпоса, указав, что Красное Солнышко «никогда не участвует сам в сражениях, никогда не покидает Киева и является, по сути, главным «сиднем» нашей народной поэзии». Чердынцев справедливо соотнес эту черту правителя былинной Руси с ритуальной неподвижностью священных царей из «Золотой ветви» Дж. Фрэзера. Позднее к тем же выводам пришли русские ученые И.Я. Фроянов и Ю.И. Юдин. Судя по удивительному сходству с былинным князем, образ «царя русов» у ибн Фадлана также почерпнут арабским путешественником не из рассказов русов, встреченных им в Волжской Болгарии, об их правителе, а из их эпических песен. Для X века этот образ уже чересчур архаичен – современник ибн Фадлана русский князь Игорь Рюрикович самолично водил дружины на неприятеля (что засвидетельствовано и иноземцами – Львом Диаконом, Лиутпрандом). Хотя пост «заместителя» верховного владыки в военной и юридической сфере – воеводы – у славян сохранился.

Еще одна черта облика священного правителя, роднящая его как раз с верховными правителями индоарийских и кельтских обществ – тема священного брака. Не зря Илья Муромец указал Владимиру Красно Солнышко на отношения с женой как основные обязанности!

Фигура супруги правителя стала предметом внимания исследователей еще в конце XIX, начале XX вв. Одним из первых к ней обратился в книге «Золотая ветвь» Дж. Фрэзер. Исследование латинских, скандинавских, греческих и бриттских преданий привело его к выводу, что «у некоторых арийских народов… было обычным видеть продолжателей царского рода не в мужчинах, а в женщинах». Несколько позже ряд исследователей вскрыли мировоззренческую подоплеку этого обычая. В супруге правителя видели женское воплощение его земли, страны и одновременно его власти. Любопытно, что древнерусское «волость» объединяет оба эти понятия. Особенно хорошо это явление изучено на кельтском материале. Тут и фигура Власти, предстающей ужасной старухой, но превращающейся в прекрасную даму после соития с нею, впервые появившаяся в саге о Ньяле Девяти Заложников, а потом – в повести о сыновьях короля Даре, и многочисленных английских и французских романах. И ирландские королевы-тезки, по имени Медб, из Коннахта и из Лейнстера. Про вторую говорится, что «не мог стать королем Тары тот, чьей супругой она не была». Схожие сведения сообщает Саксон Грамматик о королеве пиктов Гермутруде: «Тот, кого она считала достойным своего ложа, тут же становился королем; она приносила королевство вместе с собой. Так что рука ее и скипетр были неразделимы». А. Краппе и А. К. Кумарасвами соотносят этих олицетворяющих Власть женщин с индийской Богиней Шри Лакшми, супругой Индры и «персонификацией царского правления, духом власти, взаимоотношения с которой носят сугубо брачный характер».

В. Я. Пропп пришел к тем же выводам на основе исследования русских сказок, где герой зачастую становится царем, добившись руки и сердца царевны. В «Слове о полку Игореве» борьба князя-кудесника, полоцкого оборотня Всеслава, за власть описывается как попытка добиться любимой девушки: «връже Всеславъ жребий о девицю себе любу». Очень любопытно, что дань в Древней Руси платили «по куне» или «по белке» от родовой общины-«дыма». Вести речь о наживе, «рыночной ценности» мехов тут не приходится – полтысячи лет спустя, когда и лесов, и белок, конечно, больше не стало, в Московском государстве штраф за синяк составлял пятнадцать беличьих шкурок. То есть с общины брали за год… одну пятнадцатую штрафа за синяк. Скорее дело тут как раз в символике – и белка, и, особенно, куница обозначали в славянском фольклоре возлюбленную или невесту. В случае с куницей значение и смысл символа видоизменялись от тонко-духовного (в предании странник видит, что по постели спящих молодоженов скачет «кунка» – значит, над их браком почиет благодать небес, они живут в любви) до самого грубого, физиологичного (куна, кунка – женский половой орган – сравни английское жаргонное cunt и индийское «кунти», имеющие то же значение). На всем пространстве Древней Руси сваты до XX века рассказывали родителям невесты, что они, мол, «охотники», и пришли сюда «за куницей» по ее следу. Сравнивают куницу с девушкой или женщиной многочисленные песни, русские («говорила куна с куною, говорила сестра с сестрою», «да не есть то куна, то невестка моя», «прибежал соболь к кунице, а приехал удалой молодец к красной девице»), украинскими («бiжи, чужа жоно, по полю куною») и даже сербскими («окичена куна, то йе твоя вереница[29] люба»). И принимая дань куницами или белками, князь как бы символически обозначал свой брак с землей и общиной, уплатившими ему эту самую «кунку». Недаром в былинах кунья шуба – отличительный признак правителя или, по крайней мере, вождя. Кунью шубку набрасывает на плечи Владимир, и за ней же он прячется от страшного свиста Соловья Разбойника, куньей шубкой укрывается «король ляховинский» от разгневанных богатырей-сватов, Добрыни и Дуная. Такие шубы носят Дюк и Чурило – Фроянов и Юдин показали, что эти герои былин – родоплеменные вожди. Илья обретает шубу лишь в тех былинах, где уже выступает вождем богатырской дружины Киева («Три поездочки Ильи Муромца», «Илья Муромец на Соколе-корабле») – а место это он занял не без помощи Апраксеи. Былинные же персонажи, не имеющие статуса правителя или, по крайней мере, вождя, этого предмета одежды, такого, казалось бы, естественного в условиях Руси, лишены.

Любопытно, что многим из перечисленных героинь предания приписывают столь же, мягко говоря, легкомысленный характер, который наши былины приписывают Апраксее, прилюдно обнаруживающей свою связь с Тугарином, заигрывающей с Чурилой Пленковичем, пытающейся соблазнить калику Касьяна. В ирландских источниках женское воплощение Страны называют куртизанкой, у Медб из Лейнстера, кроме четырех законных мужей, было множество любовников, «поскольку было в ее обычае, чтобы тень одного мужчины падала на другого», Гвиневера, жена Артура, была неверна ему, и так далее.

Ветреность Апраксеи вовсе не обязательно связывать с конкретной личностью сестры Мономаха Евпраксии, «королевской блудницы», как делал это БА. Рыбаков. Это – просто типичный облик супруги правителя, олицетворения непостоянной, ветреной власти, удачи. Характерно, что «руку и сердце» захватившего Киев «татарина» Идолища «легкомысленная» Апраксея решительно отвергает. Так что когда Илья или Алеша говорят о «б… Апраксе-королевичне», это много ближе к современной народной мудрости («политика – б…ское дело»), чем к «королевской блуднице» немецких хроник.

«Распутство» Апраксеи подчеркивалось множество раз. Реже принимается во внимание, что былинная княгиня еще и мудра. Перед сватовством к ней Владимир говорит: «Было бы мне, князю, с кем… думу думати». И он получает именно такую жену – совет Апраксеи всегда мудр, она спасает Илью Муромца от княжьего гнева, она советует помириться с ним, она же, как мы помним, ободряет и поддерживает Владимира, перепугавшегося при известии о нашествии «татар». А когда Владимир не слушает ее, – например, в былине про Ставра Годиновича, где княгиня моментально распознает в «грозном после» переодетую женщину – то попадает в весьма неловкое и даже смешное положение.

Особенно заметно представление об Апраксее как Власти в былине о «бунте Ильи Муромца против Владимира», которые, по ряду признаков, представляются скорее переосмысленным описанием инаугурации или инициации военного вождя. Илья в начале былины устраивает пир, что является посягательством на монополию князя как устроителя пиров и претензией на власть, о чем в ряде случаев говорится открыто: «Я буду завтра в Киеве князем сидеть», «завтра сам буду править княжеством». Илья стреляет по золотым и серебряным «маковкам» княжеского терема, что уже истолковывалось И.Я. Фрояновым и Ю.И. Юдиным как ритуальный вызов князю и магическая атака на него, с чем можно согласиться лишь отчасти. Стрельба по золотым и серебряным мишеням встречается в эпосе в контексте как соревнования за власть (в былине про Добрыню и Василия Казимировича стрельба из лука является одним из способов, с помощью которого решается, кто кому будет платить дань – Владимир «поганому» царю, или тот – Владимиру), так и свадебных ритуалов («Ставр Годинович»). Последнее восходит еще к сказочным сюжетам: выбор невесты с помощью лука и стрел в сказке «Царевна-лягушка», испытание стрельбой из лука, полностью аналогичное былинным, как одно из испытаний, устраиваемых невестой-царевной женихам; в ряде случаев метательный снаряд падает «на терем королевны, что весь дворец пошатнулся», «стрела полетела в Индейское царство и сшибла второй этаж у королевского дворца». В этих случаях сходство с былиной об «бунте» Ильи еще большее. Вообще стрельба из лука как элемент свадебного состязания героя и правителя, брачно-эротический символизм лука и стрел уходят в глубокие слои доиндоевропейской, ностратической или «евразийской» архаики. Для нас особенно любопытно указание британского исследователя Роберта Грейвса на английский средневековый обычай, по которому победа в состязании лучников, мишенью в котором служила золотая или серебряная монета с изображением креста (в ряде вариантов Илья сшибает золотые и серебряные кресты с церквей[30], чтобы устроить на них пир – т. е. превращает их в платежные средства, в монеты), а призом – любовь карнавальной «девы Мэрион», Майской королевы и звание Майского короля, карнавального «Робин Гуда».