Театр китового уса - Джоанна Куинн

Только когда новая мать начала выращивать в животе ребенка, люди вспомнили, что Кристабель на самом деле не мальчик, и стали насаждаться более строгие стандарты поведения. Окружающие начали говорить, что она должна «вести себя пристойно, как большая девочка». В этих новых правилах наблюдалось четкое отсутствие логики, но, когда она отмечала это, ей велели перестать вести себя как надменная маленькая мадам.

Когда овощного ребенка крестили (Флоренс Луиза Роза Сигрейв – предложение Кристабель назвать ее «Кристабель-младшая» было проигнорировано), дядя Уиллоуби купил Кристабель платье и скрипучие туфли, чтобы надеть на церемонию в церковь. Платье состояло из кучи бантов и рюш, и ей пришлось стоять перед зеркалом в спальне новой матери, пока ее наряжали. Его долго утягивали и застегивали, и ей это казалось своего рода ограничением, помехой.

Ее тело более не было чем-то послушным, что могло быстро переносить ее с места на место, будто отличный рикша, оно было чем-то, принужденным к неподвижности, к тому, чтобы на него смотрели.

– Вот, – сказала Бетти, поправляя банты на платье, переводя взгляд с настоящей Кристабель на ее отражение и обратно. – Вот и ты.

Будто прежде ее там не было.

Однажды вечером на чердаке с Моди, которая читает ей «Илиаду» в обмен на один из карандашей, Кристабель вдруг осознает, что все интересные люди в «Илиаде» – мальчики. Все они обладатели штук. Единственные девочки в книге – грустные жены, грустные слуги или грустные прекрасные девы, которые вызывают войны.

Темная, дождливая ночь. Ветер вздыхает в трубе. Накатывает звук моря. Моди, в своем черно-белом наряде горничной, сидит, скрестив ноги, на лоскутном коврике перед камином и медленно читает вслух, водя пальцем по словам:

– «Нечего мне к Ахиллесу идти! Мольбы не почтит он, не пожалеет меня и совсем, как женщину, тут же голого смерти предаст, едва лишь доспехи сниму я»[8].

– Что значит «как женщину»? – спрашивает Кристабель, укутанная в постели. Покатая комната освещена несколькими трепещущими на каминной полке свечами.

Моди задумывается на мгновение, затем отвечает:

– Это значит, что мистер Гомер никогда не встречал меня. Или Бетти Бемроуз, если на то пошло. Ее просто так с ног не свалишь. – Она продолжает чтение, пока Кристабель обдумывает ее слова.

– Моди…

– «Останемся плакать в чертоге,

Здесь, от сына вдали!»

– Почему в этих историях нет интересных девчонок?

– «Такую ему уже долю мощная выпряла, видно, Судьба, как его я рождала: псов резвоногих насытить вдали от родителей милых».

– Моди, почему все самые лучшие персонажи – мужчины?

Моди с грохотом захлопывает книгу.

– Мы еще не все книжки прочитали, мисс Кристабель. Не верю, что все истории одинаковые. А вам пора спать.

Охотничья луна

Ноябрь 1920

Поздний обед Джаспер съедает в одиночестве. Заливает в себя целую бутылку бордо. Начинает вторую. Он несколько месяцев не видел Розалинду за столом, и Уиллоуби нечасто показывается даже ради десерта. Джаспер ложка за ложкой угрюмо проводит лимонный силлабаб сквозь бороду, рассеянно размышляя – без какой-либо реальной надежды или ожидания – смогут ли они с Уиллоуби когда-либо достичь приязненных братских отношений. Он сожалеет, что они по-прежнему соскальзывают в наезженную колею древних ссор и препирательств. Уиллоуби – пустоголовый павлин, у которого волос больше, чем мозгов, но он храбрец. Бесстрашный. Он слышал, как другие офицеры с восхищением говорят об Уиллоуби. Джаспер хотел бы иметь возможность называть брата другом. Это было бы достижение.

К тому времени как он поднимается из-за стола после молчаливого обеда с четырьмя переменами блюд, накрытого на троих, уже настал вечер и снаружи опустилась тьма. Джаспер проходит по первому этажу своего дома меж слуг, спешащих подготовить все к прибытию гостей на празднование дня рожденья Уиллоуби. Когда Джаспер открывает дверь в кабинет, он замечает, что лунный свет приглашающе льется сквозь окно.

Теперь его больше тянет задернуть шторы и разделить одинокий свет настольной лампы с графином бренди, но в юности он никогда не мог сопротивляться лунной ночи. Он сбегал на пляж, с книгой в одном кармане и пирогом со свининой в другом, одинокий свидетель мира, залитого потусторонней белизной.

Даже в ту ужасную ночь, когда он сломал лодыжку и лежал на спине и плакал, он по-прежнему продолжал смотреть на разлитый по морю лунный свет. И, конечно, то время с Аннабель – когда они вдвоем плавали в сверкающем океане, такие легкие в воде, что он мог поднять ее как невесту – какое это было чудо, какой подарок. Как он скучает по ней. По возлюбленной. По жене.

Откуда-то сверху он слышит грохот. Наверняка Уиллоуби разбил очередную бутылку вина, за которую не платил. Джаспер открывает ящик стола, достает фляжку, прячет ее в карман пиджака и выходит через Дубовый зал на ночной воздух. Он проходит по краю лужайки, поднимая голову, чтобы взглянуть на луну.

Последние несколько ночей, когда бы он ни вышел поговорить с лошадьми, его завораживал вид огромной луны, поднимающейся над деревьями, что окружают дом. Гигантский диск, желтый, как ногти на ногах, медленно и тяжело взбирающийся в ночное небо. Такое бесстыдство на обнаженном пустом лике. Охотничья луна, вот как зовут ее деревенские. После сбора осеннего урожая, когда на полях остается только жниво, в ноябре восходит полная луна, чтобы осветить всех мягких снующих существ, которым негде больше прятаться. Ночь для хищников. Последнее убийство года.

Слишком много было убийств. Когда бы Джаспер ни взглянул на переднюю лужайку, он вспоминает лето 1914 года, когда объявили войну. Мужчины из Чилкомб-Мелл, вступившие в армию, перед отправкой во Францию собрались перед домом. Был обед. Имбирное пиво. Гирлянды. Очень весело.

Отец знал бы, как говорить с ними, этими полугордыми, полусмущенными людьми, неловко бродящими по траве в жесткой новой форме. Но когда бы Джаспер ни взглянул на них, он цеплялся взглядом за знакомые лица и отвлекался: малыш Альберт, который всегда приносил почту, Том Хардкасл, старший конюх и верный муж домоправительницы Ады, Фрэнк и Клайв из конюшен, а рядом их отец Сидни, прыщавый сын кузнеца Рэг и Питер, младший лакей, по-прежнему в очках в тонкой оправе. На следующий день все они сядут на лондонский поезд из Дорчестера и отправятся воевать.

Джаспер, слишком старый и хромой, чтобы записаться на Большую Драку, откровенно завидовал. Быть вне происходящего, быть гражданским во время войны казалось тошнотворным. Его терзала эта статичная бесполезность. Если бы он мог сделать что-то полезное, доказать, что он не был из тех, кого отец называл «сопливыми трусами».

Он