Невиновные в Нюрнберге - Северина Шмаглевская

Смущенная звучащей в голосе юноши уверенностью, я тихо сказала:

— Но ведь и до этого вы видели немцев. Толпы немцев.

— Нет, обычно только издалека. Деревня наша маленькая, несколько хат в стороне от дороги, в роще. Они, бывало, по большаку проезжали, то на мотоциклах, то на грузовиках, в километре от деревни. А тогда я впервые к немцу пригляделся. И подумать не мог, что человек на такое способен. Как закрою глаза, так и вижу его перед собой. А нынче выхожу из поезда на нюрнбергском вокзале, я во Франкфурт ездил, вы же знаете, пан капитан, гляжу — он в зале ожидания стоит, без формы, в гражданском; я чуть было не кинулся к нему, прямо на месте хотел с ним рассчитаться за того мальчонку, что он на штырь, точно табачный лист, насадил.

— Вот бы дел наделал! — Баритон Себастьяна зазвучал, точно надорванная струна.

— Игнат меня удержал. Не подпустил к немцу, пока я в себя не пришел. Да я и сам уж подумал, может, лучше с ним по закону разобраться. Одного только боюсь…

— Что ошиблись?

— Ошибиться-то я не ошибся, пан капитан, хотя в зале ожидания в одном конце стоял, а он в другом, возле буфета, ждал чего-то. Боюсь только, как бы они тут мухлевать не начали. Он пронюхает и деру даст, волк среди волков, затаились они, сразу и не скажешь, вроде камень у канавы лежит, да только это волк камнем прикинулся, а как в глаза ему глянешь…

— Тут вы правы. Даже у портье в «Гранд-отеле» взгляд такой, — вмешалась было я, но юноша продолжал говорить.

— Только вы, пан капитан, только вы сможете. Как вы того типа ловко прищучили, господи боже мой, самого лагерфюрера из концлагеря, а англичане-то его за порядочного держали. Он у них без сучка, без задоринки прошел.

Себастьян присвистнул сквозь зубы.

— Да, только я ведь даже не знаю, где он, кто и когда станет его судить.

— Ну, этого волка мы из рук не выпустим, пан капитан, это уж будьте спокойны! Сами будем за ним следить, сами в суд доставим. Был у тебя приказ вывозить население из деревни в Млаву? Был, не был — не наше дело. А вот, что ты убийца, у нас свидетели найдутся. Чтоб другим неповадно было. Есть ведь на свете справедливость. Создан Международный трибунал! Взять подлеца — и сразу под суд.

Меня вдруг охватило беспокойство. Ощущение опасности было таким отчетливым, что мне хотелось предостеречь их обоих, но я не находила слов, достаточно убедительных и серьезных, чтобы мужчины их поняли. Нерыхло протянул руки, настойчиво уговаривая:

— Там Игнат сторожит его уже давно! Он как на этого немца поглядел, сразу за вами послал, а сам следить остался. Пойдемте! Тут каждая секунда дорога.

Себастьян повернулся спиной к Нерыхло, огорченно поглядел на меня.

— Ну вот, видите, какая у нас развеселая жизнь! Я вас, Нерыхло, предупреждаю, если вы мне голову морочите, отсидите, как пить дать, две недели на воде и хлебе.

— Слушаюсь, пан капитан. Отсижу.

Я протянула на прощание руку. Себастьян возбужденно и быстро объяснял мне:

— Завтра я постараюсь уточнить, когда отъезжают польские дети за океан. И сообщу вам. Но вы не раздумывайте: цветущие персики за окнами — один только этот пейзаж способен вылечить человека, избавить от дурных воспоминаний. Открываешь глаза поутру, а тут вместо эсэсовских касок, немецких преступлений, Трибунала, военных преступников и их защитников, крови, виселиц видишь ветви персиковых деревьев, усыпанные розовыми лепестками. Персики розовеют на солнце. Незабываемая картина. Бегство от кошмаров Европы.

Я решила пошутить:

— Я бы предпочла спелые персики. Сразу срывать и есть.

— Вот видите! Так и следует рассуждать! Я вас все-таки соблазнил этими персиками величиной с кулак. О’кэй! Формальностями мы займемся завтра. Поставите свою подпись — и больше никаких забот.

— Мне казалось, вы дали мне время на размышление?

— Совершенно верно. Только тут долго думать нечего. Идемте, Нерыхло! Ведите меня, посчитаем, сколько пальцев на руке у этого вашего немца. И как тут жить человеку? С одной стороны — сердце радуется, с другой — будто нарыв нарывает. Сердце у меня радуется, когда мы гитлеровцев одного за другим за решетку отправляем, а нарывает оттого, что я до сих пор, простите великодушно за грубость, в этой засранной, окровавленной Германии околачиваюсь.

Нерыхло продолжал стоять по стойке «смирно», но капитан Вежбица словно забыл о нем.

— Во время концерта меня одолевали сомнения. Что я тут делаю? Чего ищу? Но ведь кто-то должен выявлять преступников, кто-то должен напомнить им о их злодеяниях, а то они все забудут, бедняги, все, что им мешает. — Вежбица в задумчивости провел рукой по своим длинным серебристым волосам и продолжил: — В тридцать девятом году я решил не бриться и не стричься, пока мы не прогоним немцев с нашей земли. Идиотство, правда? Я был тогда очень молод и наивен. Но теперь другое дело, — он понизил голос до шепота, — я не постригусь, пока хоть один эсэсовец останется на свободе, кто-то обязан за этим следить, через год, два, пять, десять эсэсовцы опять возьмутся за оружие.

Бедный безумец, подумала я, глядя на него. Он мерит эти проблемы длиной своих волос!

— Вы только представьте, совершенно случайно я навел английскую прокуратуру на след настоящего вампира. Нерыхло как раз о нем и вспоминал; того, кто в своем жалком мозгу выносил, а потом и реализовал идею умерщвления людей газом.

Я вздрогнула, пораженная этой новостью.

— Вы нашли его? И выследили?

Он махнул рукой.

— Чистая случайность! Меня назначили распределять бензин английскому командованию в Ганновере, и однажды за продовольственными карточками пришел эдакий угрюмый немецкий мужик. Из тех, что до пяти сосчитать не умеют. А у меня по отношению к этим сверхчеловекам дьявольская интуиция. Немец поглядел на мой мундир, вот сюда, где нашивка «Poland», и вдруг я замечаю, что он окаменел, слюну глотает, будто давится. Ах, думаю, ангел ты мой, что-то ты знаешь. И говорю наобум, негромко, но так, чтобы он расслышал: Майданек, Аушвиц, Равенсбрюк. Тот прямо на глазах позеленел, губы посерели, весь какой-то серый стал, будто крыса.

Я внимательно слушала.

— Дежурный старшина начал задавать ему вопросы: имя, фамилия, год рождения, имена родителей, жены. Тот начал что-то плести, запутался. К счастью, англичанин был не дурак, спросил его прямо: что делал во время оккупации в Польше? Ну, немец мало-помалу и раскололся. Только оказалось, что ему не так-то просто подвести итоги своих военных успехов. Он сейчас, слава богу, за решеткой сидит, свои воспоминания-показания пишет.

— Сознался?

— Нам от его крысиного страха все ясно стало. Перепуганный подонок сразу расклеился. У англичан с ним хлопот не было, он им письменно заявил, что собственноручно подписал приказ об умерщвлении людей в Освенциме газом. Признался, что уничтожил два с половиной миллиона. У меня даже с собой фотокопия его показаний. Майер Дрейпер, англичанин, инвалид войны, приехал тотчас, как только старшина сообщил ему по телефону, кого задержали.

— Так выглядят будни в этой стране.

— Вы замечательно это сформулировали. Так должны выглядеть будни в этой стране. Сегодня кто-то из англичан сказал мне, что в комиссии по розыску военных преступников уже имеется список — около пятнадцати тысяч гитлеровцев, которые успели скрыться. Кто-то должен помочь комиссии в этой трудной работе. Поляки лучше всех с этим справятся, кого, как не Польшу, гитлеровская оккупация лишила спокойного сна, все мы теперь просыпаемся по ночам от собственного крика.

Он на минутку умолк.

— Ну, разболтался, как баба в непогоду. Пошли, вперед, Нерыхло!

— Слушаюсь, пан капитан! — Рядовой щелкнул каблуками и вытянулся по стойке «смирно».

— Очистим территорию, а потом уедем в большой мир, направление: персиковые сады. Навсегда забыть обо всех сверхчеловеках.

Они удалялись, дорогу им перешел тот же негр, ловя снежинки розовыми ладошками с длинными гибкими пальцами. Какой-то американец кинул в него снежок. Тот попытался швырнуть горсть пушистого снега, но американец уклонился и тут же слепил и покатил перед собой все увеличивающийся, растущий белый ком. Над площадью возле концертного зала зазвенел веселый смех разыгравшихся взрослых детей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Находясь в Нюрнберге, трудно было представить себе персиковые сады. Здесь шел снег, накрыв белым бинтом открытые раны разбомбленных улиц. Хоть руины эти выглядели так же, как в Варшаве, они были другими, чужими, они появились не при защите своих границ, своих семей. Нюрнберг был в развалинах оттого, что мир слишком долго не мог разделаться с гитлеризмом, который, словно опухоль, расползался по всей Европе, уничтожая на пути Роттердам и Сталинград, Ясную Поляну и Лидице, зажимая в своих раковых клешнях все: дороги и реки, порты и лесные просеки, там, где стояли тихие деревеньки, появились концентрационные лагеря, уничтожая право человека на жизнь.