По замкнутому кругу - Виктор Михайлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На фотографии был толстый лысый человек в брюках на подтяжках, с пиджаком, перекинутым через руку. Протянутую ладонь он не успел отдернуть, а в глазах его были страх и наглость. На лице Авдеева глуповатая улыбка торжества, словно он сделал все, на что способен, и ждет заслуженного вознаграждения.
— Что в шифровке? — спросил я.
— Я не мог дожидаться полной дешифровки. Но кое-что мне успели сообщить: более подробные данные в области сверхнизких температур, сверхпроводимости и лазерной техники.
Вошел полковник Шагалов и направился к Луневу, видимо, ему доложили о возвращении старшего лейтенанта.
— Пойдемте ко мне, Евгений Корнеевич, доложите.
Лунев улыбнулся мне и вышел вслед за полковником.
В дверь постучали, и в кабинет вошел капитан Трапезников. Мы с ним не виделись очень давно.
Трапезников поздоровался, сел к столу. Было видно, что Игоря Емельяновича распирает от важных новостей. Он снял очки и, глядя вприщур, обстоятельно протер их носовым платком. Затем достал из пачки папиросу, молчаливо получил мое согласие и закурил.
— Этой ночью, — начал он, — я дежурил по отделению. В четыре утра звонок из ГАИ: «Вы давали поручение на розыск черного „Москвича-403“?» Машина была обнаружена этой ночью в тридцати километрах от города. Оперативный отряд начал преследование. Прилагая все силы, чтобы вырваться из окружения, водитель на большой скорости сбил шлагбаум и врезался в состав дачного поезда, — рассказывал Трапезников. — Был плотный туман, видимость семь-восемь метров. Выезжаю на место: «Москвич» черный. Знакомые протекторы. Лобовое стекло вдребезги. Радиатор, капот, передние крылья, фары покорежены и вмяты в кабину. Водитель одет в однобортный костюм табачного цвета, белая рубашка с вишневым галстуком. Руки в черных перчатках. Лицо до неузнаваемости разбито и порезано стеклом. В боковом кармане паспорт на имя Доната Юколова и членский билет Союза художников, семьсот рублей денег крупными купюрами. В кармане брюк охотничий нож с роговой рукояткой…
— Водитель жив?
— Слабые признаки жизни…
— Перчатки сняли?
— Нет, Федор Степанович. Мы только закончили осмотр и фотографирование места происшествия, а судебный медик работает и сейчас. Мы посоветовались с товарищами из ГАИ и пришли к заключению: дело ваше, вам и заниматься его расследованием. Оставили все как есть, выставили охранение, и я приехал за вами.
— Сейчас я поставлю в известность полковника.
Через полчаса мы были на переезде.
Солнце стояло высоко, туман быстро редел, только в распадке еще держались косматые клочья.
Разбитый «Москвич» находился справа от настила, между полотном железной дороги и стойкой шлагбаума.
Водитель лежал на обочине. Конечно, отсутствие бороды, усов, стриженые волосы и многочисленные порезы сбивали сходство, но все же это был он, Хельмут Мерлинг.
Судебный медик установил время катастрофы: в десять — двенадцать часов.
— Осмотр довольно поверхностный, — сказал эксперт, — но совершенно ясно, что потерпевшего нельзя помещать в тюремную больницу. Он в бессознательном состоянии. Пульс замедлен, рвота — симптомы сотрясения мозга. Кроме того, перелом ключицы и двух ребер с проникающим ранением плевры. Положение тяжелое. Его надо направить в отделение легочной хирургии городской больницы.
— Сколько понадобится времени, чтобы восстановить его здоровье? — спросил я.
— Думаю, что дней пятьдесят, это в лучшем случае…
По моей просьбе эксперт ланцетом вскрыл перчатку на правой руке Мерлинга. Я увидел длинные тонкие пальцы, испачканные красками, особенно бросались в глаза сурик и французская зелень.
К переезду громко сигналя подъехала «скорая помощь». Санитары положили Мерлинга на носилки и внесли в машину.
Я поручил капитану Гаеву проследить за госпитализацией Мерлинга и постоянной охраной палаты.
Больше мне здесь делать было нечего, сегодня же вечером я мог выехать в Москву.
* * *Прошло ровно пятьдесят дней.
Я заказал разговор с полковником Шагаловым и дожидался у себя в кабинете звонка, как вдруг в кабинет вошел старший лейтенант Лунев. Он был явно смущен и нервно поправлял воротничок рубашки.
Евгений Корнилович передал привет от полковника Шагалова и с виноватой улыбкой замолчал.
— Как Мерлинг? — спросил я.
Помедлив, Лунев ответил:
— В ночь на двадцатое октября Мерлинг скрылся…
Ошеломленный, я даже растерялся.
— Две недели назад я разговаривал с главным врачом больницы. Он говорил, что Мерлинг поправляется, но медленно, едва двигается по палате с чужой помощью.
— Он симулировал, а сам разрабатывал план бегства.
— Вы должны были перевести его в тюремную больницу!
— Перевод был назначен на двадцать первое, а двадцатого в четыре утра он оглушил сиделку и бежал.
— Откуда Мерлинг узнал о своем переводе в тюремную больницу?
— Видимо, проговорился кто-то из больничного персонала. Выясняем…
До этого мне казалось, что это последняя страница мрачной истории Хельмута Мерлинга. Придется открыть новую…
Я вынул из стола чистый лист бумаги, наверху написал и жирно подчеркнул:
ХЕЛЬМУТ МЕРЛИНГ.
ПО ЗАМКНУТОМУ КРУГУ
ВОШЛИ В КРУГ
Старика Патинэ мы звали Боссю[1]. Ящик чудес, который старик носил на спине, делал его горбатым. На площадях Орадура, Бурганьёфа или Конфалана, водрузив свой ящик на треногу, Боссю хриплым жиденьким тенорком призывал: «Смотрите чудо Патинэ! Только десять сантимов! Маленький корсиканец на балу в Сан-Суси! Великий полководец перед битвой у Аустерлица! Вечные муки грешников в аду! Только десять сантимов!»
С волнением я припадала глазом к мутному, потрескавшемуся от времени стеклышку. Но чудо Патинэ являлось избранным — передо мной была тьма. Я даже в знакомых по Библии иллюстрациях Дорэ не могла отличить эдема от чистилища.
Почему сейчас, столько лет спустя, я вспомнила о чудесах Патинэ?
Мой духовный отец говорит: «В минуты сомнений смотри в себя!»
Меня волнует предстоящая встреча с прошлым. Я с нетерпением жду ее и боюсь. Я смотрю в себя, но как в ящике чудес Патинэ, не могу разобрать ничего, кроме смутных видений.
Зовут его Лоран, Марсель Лоран.
Сегодня утром Лоран позвонил мне по телефону и сказал, что будет к семи. Отказать я не могла. Мой редактор не упомянул его имени, но я знаю, что поездкой в Москву я обязана Лорану.
Марсель Лоран — специальный корреспондент швейцарской газеты «Л'этуаль Деспуар». Париж он покинул десятого мая тысяча девятьсот сорокового года, в день, когда Коммунистическую партию Франции объявили вне закона.
Впервые я встретила его в Берне, в сорок четвертом году. Марселя Лорана, Люсьена Вейзеля и меня обстоятельства свели вместе. Между этими двумя людьми я должна была сделать выбор. Прелат Штаудэ, узнав о моем решении, сказал, едва сдерживая гнев:
— Католичка не может связать свою судьбу с атеистом!
Но даже это меня не остановило.
Лоран жил в мансарде дома возле старинной церкви Нотр Дам де Шан. Когда в условленный день я пришла к нему, дверь была открыта, а за порогом — пугающая тишина. В комнате беспорядок, следы борьбы и поспешного обыска…
С тех пор Марселя Лорана я больше не видела. Тогда даже в нейтральной Швейцарии люди исчезали, как дымок сигареты, и никому это не казалось странным. Одних видели в лагерях смерти, других… тела других извлекали из сточных канав или старых штолен.
Девятого апреля сорок пятого года во время бомбардировки союзниками Амштеттина из лагеря бежала группа антифашистов. Одному из них удалось вернуться в Швейцарию. Этот человек в Маутхаузене видел Марселя Лорана.
Снова искра надежды.
Но время шло, а от Лорана не было никаких вестей…
В конце сорок пятого года я получила письмо с местным штампом. В конверте краткая записка, торопливо написанная карандашом, почерк знакомый: «Дорогая Лу! (Так звал меня только Марсель.) Не жди меня! — писал он. — Девушка спасла мне жизнь. Ее имя Светлана, она беспомощна и нуждается во мне. Прости. Обстоятельства сильнее нашей любви. Целую тебя. М. Л.». Вот… Я хорошо помню это письмо. На обороте тем же карандашом написан мой адрес в Берне.
Однажды, развернув газету «Л'этуаль Деспуар», я обратила внимание на очерк о строительстве грандиозной электростанции в советской Сибири. Так искренне, с таким страстным увлечением мог писать только он… Ниже я прочла: «Наш специальный корреспондент из Москвы Марсель Лоран»,
Взглянув на часы, Луиза Вейзель отложила перо и закрыла дневник.
На темно-зеленой кожаной обложке тетради была серебряная пластинка с латинской надписью: «Витам импендере веро!»[2] — эпиграф, когда-то служивший девизом Жан-Жаку Руссо.
