Три дня - Бернхард Шлинк

— И все это пришло тебе в голову, когда ты впервые в жизни задумался о поцелуях?

— С того раза я многое передумал. Многое мне пришло в голову только сейчас, потому что мне хотелось бы знать, смог бы я, как Йорг… — Он вскинул на нее сердитый взгляд, и она поняла, что сейчас он спрашивает себя, не смеется ли она над ним.

Нельзя, чтобы он так думал.

— Я еще никогда не задумывалась о поцелуях. А если бы и задумалась, меня бы это не завело туда же, куда тебя. По-моему, такие переходы слишком уж далеки: от замывания дерьма ты скакнул к душегубству, от добрых дел — к злодеяниям, от представлений — к действительности. Каждый человек мысленно иногда ставит себя в такие воображаемые ситуации, которых никогда не допустит для себя в действительности.

— А ты вчера и сегодня ни разу не спросила себя, как Йорг мог убивать свои жертвы и могла бы ты делать то же самое? Я, например, понял про себя, что хотя и не могу представить себя в качестве убежденного бойца революции, но убийцей с холодной головой и холодным сердцем — могу.

Маргарета покачала головой и прислонилась щекой к его груди. Когда она отпустила его и снова опустилась головой на подушку, он разулся и лег рядом с ней. Так они и уснули.

9

Другие тоже спали. Йорг и Дорле по своим комнатам, Кристиана на террасе в шезлонге, Ильза на носу лодки. Только Марко был на пути в город, а обе супружеские пары и Андреас отдыхали на воздухе в ресторанчике на берегу озера, с наслаждением ощущая приятную усталость в ногах и в мыслях; заказав еще одну бутылку вина, они любовались игрой солнечного света на волнах. Стояла жара, жарко было в доме, на террасе, у ручья и у озера, зной навевал истому, а истома — миролюбивое настроение. По крайней мере, Кристиана с надеждой подумала, что все, наверное, чувствуют то же, что и она, когда перед сном ее посетило приятное чувство, что все как-нибудь образуется.

Ильза уснула потому, что не могла решить, правильно ли будет, если Ян у нее уснет. После убийства она могла себе представить у Яна два состояния: полное изнеможение и сумасшедшую эйфорию, она могла себе представить, как Ян ляжет в кровать и беспробудно проспит до утра и как Ян проведет бессонную ночь.

Но потом у нее пропала охота продолжать рассказ о буднях Яна, на сегодня с нее было довольно. Его угоны машин, ограбления банков, его побеги, его обучение в лагерях палестинцев,[46] дискуссии с другими членами организации, тайники, где он хранит деньги и оружие, его встречи с женщинами, то, как он отдыхает, — все это она могла себе представить и все это сможет описать. Кое-что требовало дополнительного исследования: есть ли у немецких террористов какой-то определенный почерк в угоне машин и банковских грабежах? Где находятся лагеря, в которых они проходят подготовку? Сколько времени они там проводят, чему обучаются? В какой момент они прекращают спорить о политической стратегии и начинают обсуждать только детали террористических акций? Где они проводят свой отдых? На все эти вопросы можно найти ответ. Непонятно было другое: как дальше быть с убийствами? То есть берется заложник, две-три недели его держат у себя, перевозят с места на место, кормят и поят, разговаривают с ним, быть может, даже и шутят… А потом взять и убить? Как на такое может хватить духу?

В первые дни с ним никто не обменялся ни словом. Он был связан по рукам и ногам, не затем, чтобы не сбежал, а затем, чтобы не мог сорвать клейкую ленту со рта и поднять крик. Стены были тонкие. Днем он сидел посредине комнаты на стуле, ночью лежал на полу. Когда его водили в уборную, ему развязывали одну руку; когда кормили и поили, один снимал у него со рта клейкую ленту, а второй стоял рядом, чтобы оглушить, если он вздумает закричать. Никогда с ним наедине не оставался кто-то один, никто при нем не снимал маски.

Какие бы действия с ним ни производили, его все время подгоняли, чтобы он пошевеливался побыстрей: подгоняли, когда он вставал после сна, подгоняли, когда ковылял в уборную, когда отправлял естественную потребность, когда ковылял из уборной в комнату, когда ел и пил. Хотя его все время торопили жевать и глотать побыстрее, он пытался между глотками заговаривать с ними. «Чего бы вы ни хотели выторговать за меня, я могу вам в этом помочь». Или: «Дайте мне написать письмо канцлеру!»[47] Или: «Позвольте мне, пожалуйста, написать жене!» Или: «У меня болят ноги. Не могли бы вы связать меня как-то иначе?» Или: «Отворите, пожалуйста, окно!» Они на его слова не реагировали. Хотя они не разговаривали с ним, он прекрасно знал, к какой они принадлежат организации. Он видел плакат, под которым они его сфотографировали.

Они не разговаривали ни с ним, ни о нем. Не потому, что заранее об этом договорились, как не договаривались и о том, чтобы общаться с ним как можно меньше. Все чувствовали одинаковую потребность держать с ним дистанцию. Когда Хельмут сразу после того, как они прибыли на квартиру, принялся ругать его, обзывая фашистской свиньей, поганым капиталистом, денежным прохвостом, остальных это так покоробило, что Марен подошла к Хельмуту и, обняв, увела из комнаты.

В лесном домике, куда они перебрались несколько дней спустя, они собирались держаться той же линии поведения. Но они не знали, что в доме, кроме кухни и ванной, остальное пространство представляло собой одно общее помещение. «Не проблема!» — сказал Хельмут, принес оставленный в машине капюшон, который при похищении они нахлобучили пленнику на голову и в котором перевезли его сюда, и снова закрыл ему лицо. Однако проблема все же возникла. Пленник, хотя и связанный, с заклеенным ртом и с замотанной головой, лишенный возможности заговорить с ними или кого-то увидеть, был, однако, тут, рядом. Его присутствие ощущалось тем сильнее, чем неподвижнее он сидел на стуле. Когда он вытягивал ноги, вертел шеей и ерзал на сиденье, сносить его присутствие было легче. Поскольку они, не желая, чтобы он узнал их голоса, при нем не разговаривали, в большой комнате царило безмолвие и было слышно его тяжелое дыхание. Днем они могли выйти на кухню или побыть на дворе. Ночью же им некуда было скрыться от его дыхания.

Потом он в промежутках между жеванием и глотанием стал говорить: «Я не могу дышать носом, мне мало воздуха». Он повторял это снова и снова, а они не обращали внимания. Пока он вдруг не повалился со стула. Марен стащила с его головы капюшон, сорвала клейкую ленту со рта, и он опять задышал. Все были без масок, и только Марен не растерялась и вовремя натянула ему капюшон, прежде чем он пришел в себя.

С этого дня они перестали заклеивать ему рот, и он начал разговаривать. Он говорил с ними о политике, а так как они не вступали с ним в дискуссию, он сам высказывал их точку зрения. Он рассказывал им о себе. Начинал он так: «По вашему мнению, я…» — а затем говорил: «в действительности же…» — и с этими словами переходил к сути дела. Так он рассказал о военном времени, о своей карьере в области экономики, о своих контактах с политикой.[48] Он никогда не говорил дольше пятнадцати-двадцати минут. Он действовал умело; он хотел заронить в них зерно, которое затем даст всходы и вынудит их взглянуть на него не как на типичного представителя капитализма или системы, которого можно убить, а как на живого человека. Затем он начал рассказывать о жене и детях. «Я не смог развестись с женой, хотя наша совместная жизнь стала очень несчастной. Когда она неожиданно умерла, я думал, что и сам умер для любви и счастья. Но затем я познакомился с моей теперешней женой и еще раз влюбился, сперва в нее, а потом в нашу дочь. Я не хотел снова заводить детей и даже, когда она родилась, не очень обрадовался. Но потом… Я влюбился в это маленькое личико, когда она на меня посмотрела, в пухленькие ручки и ножки, в кругленький животик. Я влюбился в младенца так, как влюбляются в женщину. Не правда ли, странно?»

Голос его звучал твердо и решительно. Когда в нем появлялись вопросительные, нерешительные, задумчивые интонации, Ян говорил себе: он разыгрывает перед нами спектакль. И когда его массивная фигура, раскиснув, принимала мешковатую позу, а крупное, мясистое лицо принимало вдруг боязливое, плаксивое выражение, Ян тоже считал это актерством: борется за себя, дескать, теми средствами, какие у него есть под рукой. Интересно, если освободится, напишет ли он в какой-нибудь книге или интервью, как он нами манипулировал? Или выказывать слабость ему так неприятно, что он не признается в ней, даже несмотря на то, что воспользовался этим приемом, чтобы нами манипулировать?

Если он освободится… Они пошли на то, чтобы продлить срок ультиматума, и еще раз сфотографировали его со свежей газетой под тем же плакатом.[49] Если их товарищей не выпустят из тюрьмы, они вынуждены будут его расстрелять. Кто же иначе будет принимать их всерьез, если они его выпустят?