Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

— Ну как? — спрашивал он, вскидывая голову и сдвинув брови. — Что слышно?

— Ничего. Все по-старому, — отвечал я.

Он ходил по комнате резкими тугими шагами, комкал, грыз папиросу, посвистывал в кулак. В тоне, каким он обычно разговаривал с нами, угадывалось сознание преимущества и силы. Впрочем, нас разделяла резкая черта, и он сознавал это. Иногда Фрол прямо называл его спекулянтом и чужаком. Савелий злился, сжимал кулаки, однако сдерживался и отвечал шуткой.

— Кто ж заставляет тебя, товарищ пролетарий, дружбу со спекулянтами водить? Ступай и танцуй на пустых полках! Нет, братец, мы не чужаки, мы — большая хозяйственная силенка!

Фрол неохотно вступал с ним в беседу и на его вопросы отвечал односложно.

— Бандиты, говорят, пошаливают, а? — спрашивал Савелий.

— Шалят.

— Плохи дела!

Обернувшись, он пристально смотрел на Фрола.

— А ведь голод опять начинается, милок?.

Фрол подходил к окну, смотрел на двор. На его щеках проступали белые пятна.

— Больше пряников пеки, — говорил он сумрачно. — Не будет голода.

— Шутник-человек!

За стеной в соседней комнате, обуваясь, стучал каблуками Илья.

Братья жили в одном доме, но редко бывали друг у друга; они встречались и расставались на крыльце.

Помолчав, Савелий продолжал спокойно:

— Ну, а вот державы? Что еще державы скажут? Ты ведь у нас политик, на фронте за нынешнюю власть дрался и, значит, первым должен пронюхать.

Я отвечал за Фрола:

— Наплевать. Сказали уже державы. Хватит.

— А что они сказали? — наивно и насмешливо спрашивал Савелий.

— Что голодом нашу революцию заморят…

— Положим, американские миллионеры — сила.

— Сволочи они, американские миллионеры. Самые подлейшие подлецы!

— Ладно, помолчи. Молод.

— Молодость не беда.

— А ты все-таки помолчи.

Фрол говорил задумчиво:

— Ты, вижу, крепко политику полюбил? Или так, интересуешься?

Он был на голову ниже Савелия, худой, узкий в плечах. Он редко брился. Незнакомые думали, что он выздоравливает после тифа. Он казался очень слабым. Но глухое упорство звучало в его голосе, в жестах. Савелий боялся одного его тона. Он знал, что Фрол недавно служил в ЧК и добровольно перешел в забой.

— Ну, ну… ладно, не сердись! — говорил он удивленно. — И до чего же горяч бывает человек…

Выходил Илья, и втроем мы шли по тихим переулкам к шахте.

Был конец июня. Стояли тихие вечера. Где-то прошли дожди, и ветер доносил влажные запахи трав.

— Ты меньше спорил бы с ним, — говорил дорогой Илья. — Парень он, знаешь, простой. Вроде бы простофиля.

Фрол пожимал плечами. Остальную дорогу до самого спуска в шахту мы молчали. Потом, когда, пролетев сквозь двести саженей влажной темноты, клеть останавливалась перед пустой галереей, мы выскакивали на плиты и, спотыкаясь о рельсы, бежали к своей далекой лаве. Сквозняк и ржавый дождь хлестали нам в спины. Мы торопились. В лаве было тихо и по-домашнему тепло. Здесь обычно начинался другой, мирный разговор. Сдержанно похрустывал пласт. Пламя ламп дрожало. Золотые ракушки в кровле тлели, как светляки.

Уже полгода мы работали вместе, в одном забое. Я таскал санки. Илья рубил. Фрол крепил лаву и грузил вагоны. В перерыве мы делили на равные порции холодный чай и хлеб. Он был кислым от угольной пыли.

Запивая водой немудреный обед, Илья говорил, обращаясь к Фролу:

— Работенка у нас… ай, работенка! Ну, скажи-ка, Фрол, ты вот книжки читаешь, солдатом по свету бродил… Была еще на свете когда-нибудь такая работа? Где это описано?

Фрол весело улыбался, щурил светлые ресницы, качал головой:

— Нет. Никогда не было, Илюша. Нет…

— Веселая житуха!

Фрол поднимал лицо. Оно казалось очень бледным на фоне тьмы.

— Что ж тут смеяться, Илья?

Голос его дрожал. Он торопился:

— Если бы мне сказали: живи сто лет, как барин, или за один год революции жизнь отдай, — всё революции без раздумья!

Илья молча соглашался. Он поднимал обушок и лез вверх к забою. Теперь, однако, прежде чем снять рубаху и приняться за работу, он помедлил. Он взял маленький кусок угля и, положив на ладонь, долго рассматривал его при свете лампы.

— Я, видишь ли, темный человек, — сказал он. — Грамоте едва-едва обучился. И вот одного не пойму, ежели в общий котел мы работу ведем, что же тут друг дружке зубы казать?

— Ага, понимаю, — сказал Фрол. — Как хочешь: сердись не сердись, а вот не люблю я твоего брата.

— Зря… И он ведь кровь проливал.

— В обозе? Он борщ проливал, а не кровь.

Илья не ответил. Еще поиграл угольком, потом двинулся к забою.

Рубил он с ожесточением, не разговаривая, не отдыхая. Его руки, покрытые черными ссадинами, не уставали. Я еле успевал оттаскивать санки.

Под конец смены Фрол крикнул со смехом:

— Стоп, машина! Двойная норма, Илья! — Он едва удерживался на ногах. Когда мы выбрались в штрек, он бессильно опустился на рельс.

Илья весело засмеялся и пошел вперед. Он тоже пошатывался, но старался идти твердо.

— Видишь? Доволен! — сказал Фрол. — Это хорошо. Пусть…

Усталые, мы возвращались домой. Хотелось есть и спать, но мы еще имели силы шутить и смеяться.

За огородами, на пустыре, навстречу нам выбежал секретарь партийной ячейки Трофим Бычков. Он, видимо, страшно торопился.

— Погодите, ребята! — закричал он издали, поднимая белый узелок. — Беда!

Мы остановились.

— Такие дела творятся, что черт побери! — подбегая, сказал он. — Весь приют отравила какая-то гадюка. Половина детишек в ряд полегли.

Фрол выронил лампу, но тотчас судорожным движением подхватил ее.

— Приют?

— Спокойно, — сказал Трофим. Он оглянулся. — Бабы еще не знают. Что будет! — и затряс лохматой головой.

— Найти, кто это сделал. Найти, — говорю. — Найти!

— Найдем! — сказал Фрол. — Проклятие!

— А как же дети? — спросил я. — Неужели совсем поздно?

— Ничего. Откачаем! — крикнул Трофим, — Я за ночь фельдшеров собрал. Важно теперь найти, показать. Пусть в лицо увидят его, вражину. — Он поднял узелок. — Вот продукты тащу на анализ. Там же и торговца обыщу.

— А нам что делать, Трофим?

— Обыщите Сердюка. Савку Сердюка. Быстро!

— Есть, — сказал я. — Сделаем.

И мы пошли на квартиру к Илье.

Ильи еще не было дома, он где-то задержался, возвращаясь с работы. Савелий спал. Нам пришлось долго стучать, пока он открыл дверь.

— Ну, в чем дело? — недовольно спросил он, потягиваясь и протирая глаза.

Оттолкнув его с порога, Фрол прошел в сени.

— Мы должны обыскать тебя, — сказал я. — Открой ставни.

Савелий не удивился.

— Пожалуйста! — насмешливо ответил он. — Прошу! — и прошел обратно к дивану.

— Да ты открой ставни, говорю…

— Это ваше дело.

Я вышел на улицу и сам распахнул ставни.

Дверь в комнату Ильи оказалась заколоченной гвоздями. Фрол удивленно осмотрел железные планки и наглухо забитый засов.

— Давно это отгородился?

— Давно. Семейные дела…

— Интересно.

— Не для всех.

Я прошел к большому кухонному столу около печки. Внизу, между ножек стола, были сделаны полки. Я отбросил занавеску. Полки были уставлены крупной посудой. Почти вся она была наполнена семенами лебеды, кусками древесной коры, половой и какой-то серой колючей мукой. В большой банке я нашел какие-то мелкие зерна. Я взял на ладонь несколько штук. Они были колючи и черны.

— Что это такое, Савелий? Зачем ты хранишь кору, лебеду, полову?

— А разве запрещено?

— Нет, но зачем это тебе?

Он усмехнулся.

— Вы как малые ребята, — сказал он. — А ведь пузо не зеркало. Я был бы рад пирожные из крупчатки готовить, да где ее взять? Дохозяйничались и довоевались. Что? Совесть? На одной совести в три дня прогоришь.

Фрол рылся в ящике в дальнем углу. Он поднялся.

— У тебя, кажется, был ремень, Савелий? Принеси его.

Савелий выдвинул из-под кровати сундук, достал ремень. Фрол взял его и подал мне.

— Свяжи ему руки, Василий. Крепче скрути.

Савелий резко выпрямился. Он был значительно выше Фрола.

— Кому это вы руки свяжете? Мне?!

Зрачки его глаз стали еще черней, чем обыкновенно.

— Свяжи ему руки, Василий! — повторил Фрол и стал смотреть в глаза Савке. — На чужой беде тоже прогоришь, сосед!

— Я не дам рук связывать! — закричал Савка, отбегая в угол. — Не подходи!

Я осмотрел ремень. Пряжка и все подвески были отделаны под серебро. Он, наверное, дорого стоил. Я подошел к Савке.

— Дай руки!

Секунду он колебался, собираясь ударить меня или броситься к выходу. У двери на гвозде висела новая бархатная толстовка. Он загляделся на нее и так, не отрывая глаз, колеблясь, протянул руки. Я крепко скрутил их упругим скрипучим ремнем и отошел к порогу.