Волною морскою (сборник) - Максим Осипов

Говорят, что театр — это искусство грубое. Какое же оно грубое?

Ресторан закрывается.

— Дай я возьму тарелку, — произносит над ухом у Петечки Фофан.

Тот бормочет сквозь пьяный сон:

— Хрен тебе в сумку, чтоб сухари не помялись.

Алена его отвезет. Утром поможет поправиться, завтра нет репетиции… Вот и Алена пристроена, относительно.

— Ну же, голубчик, идем. Помогите, пожалуйста, доктор. — За ними машина приехала.

Спрашивает у Киры:

— Вас довезти? — Интересно, куда направится Кира. И в каком составе.

Кира немножко задержится. Все ясно с ней.

Кира с Эмилем — последние посетители. Всюду праздничный мусор: оберточная бумага, ленточки, и среди них — брошенная записка: «Позвони мне, пожалуйста. Ты мне очень понравилась как человек. Фофан». И телефон. Кому Фофан написал записку? Кире? Миле? Алене? Елене Андреевне? — Никто из них не позвонит ему. А Алена могла бы. Из любопытства, из жалости. Да и Елена Андреевна.

Посольство Танзании, Пятницкая, движение одностороннее. Это если на машине, а так — иди куда ноги идут. Хороший в этом году сентябрь, но вечерами прохладно, Кира начинает дрожать.

Он обнимает ее:

— Люби меня, пожалуйста, не менее сильно, чем когда у этой… у мамы Кирилла был обморок.

— А ты меня — как заблагорассудится.

Он наклоняется к ней, целует в шею. Она не сопротивляется:

— Грустно, правда? Поселок Вечность. Да ты не слушаешь.

Он бы ответил: грустно, ужасно грустно, но действительно не слышит слов, и потом — им нисколько не грустно: ни ему, ни ей.

Начинают так: «В наше непростое время…» А чем оно уж такое сложное? Время как время. Прежние времена не были проще нынешних.

Есть вещи серьезные — те, которые в новостях, — но совершенно неинтересные. Одни дяденьки меняются на других, колода тасуется: медь звенящая, шелест карт. Интересней другие вещи: вот девушка в кожаных брюках и курточке снимает замочек с моста — с недавних пор завелся среди молодоженов обычай вешать на них замки, в знак нерушимости брака и все такое. Это не Мила, не следует беспокоиться: во-первых, Мила не носит кожаных брюк, а во-вторых… в общем, это не Мила. Кому-то жалко глядеть на девушку в черной коже, кому-то смешно. Кто сказал, что любой человек вызывает жалость? — гордая мысль, слишком гордая, чтоб быть правильной. Разбираться надо в каждом отдельном случае. Один гениальный писатель на старости лет ушел от жены, которая ему родила тринадцать детей, другой же, напротив, так и не предпринял замышленного побега. Целые книги пишут, изучают мотивы гения, а настоящего знания нет. Почему же мы думаем, что понимаем так называемых обыкновенных людей?

Недавнее происшествие: на всеобщее обозрение случайно выплыли эсэмэски от абонентов одного из сотовых операторов, много-много, десятки тысяч. Сенсация: ни экономика, ни текущая политическая ситуация, ни предстоящие выборы не беспокоят людей. Так всё — детали, мелочи, в основном же — любовь, любовь.

Вот, кстати, история про «потом», так и не рассказанная подполковником: его перебила Аленушка, а скоро он и сам забыл. Старушка, простая, почти неграмотная, которую подполковник наблюдал как врач, дожила до ста с лишним лет. Обоих мужей, естественно, давно уже нет в живых. — С кем я буду, когда умру? — задается вопросом старушка. — В Царствии небесном, — объясняют ей люди сведущие, — не женятся и не выходят замуж, так что будете — все втроем. — Николай Константинович (второй то есть муж), — отвечает старушка, — еще согласится с таким положением, но Николай Алексеевич — никогда.

История эта — не про Милу и не про Киру, прозванную кем-то из острословов-артистов Валькирией — вот уж кому это имя совсем не идет! Не бывать ни той, ни другой неграмотными, живи они хоть до ста двадцати. Но, возможно, Кира ли, Мила, скажет когда-нибудь: «Ничего вроде и не случилось: встретились мальчик, девочка… А теперь — его нет, а я не могу жить… Что это было, а?»

Правда, что? Эта свадьба, артисты, автобусы, математики, их родители — Кира, Вершинин, Анестезия, Сом. Коробки в передней, обморок, переполох в курятнике. Что из этого получилось? И что получится?

Много историй. Не о работе и не об отдыхе — о любви.

Волною морскою

У священника была собака. Рыжая, послушная, терпеливая. Сука. Применительно к родной собаке слово «сука» казалось жене священника, матушке, неуместной грубостью, она говорила: «девочка», «наша девочка», хоть священнику и не нравились эти мальчики-девочки, он был противником очеловечивания животных, да и неважно в них разбирался. Впрочем, собака принадлежала главным образом не ему, не отцу Сергию, а Марине, жене его. Изначально, во всяком случае.

Давно уже (можно точно сказать: четырнадцать лет назад), отчаявшись забеременеть, Марина ездила в монастырь, к старцу, на удивление юному, — спросить, надо ли усыновлять ребенка, и старец ответил: нет. Это было неожиданно, но старец сказал свое «нет» очень твердо, и Марина решила, что ребенок в самом деле им ни к чему. Так завелась собака, на нее не стали испрашивать благословения.

Странно, что старец тогда отказал, — девяностые дали много непристроенных детей, и сама процедура усыновления была не такая сложная, — но зачем обращаться к старцам, если потом их не слушаться? Так рассудил ее муж. Разве не дети придают супружеской жизни смысл? — спрашивала Марина. Сам отец Сергий ничего против усыновления не имел — впрочем, на тот момент он не был еще священником. Просто Сергей, Сережа, раб Божий Сергий, кому как нравится. А собаку назвали Моной. Нелепое имя, откуда-то из западного кино. Не Каштанкой же было ее называть.

Когда-то вся равномерно рыжая, с красноватым отливом (женщины иногда красятся в такой цвет), Мона утратила теперь вид, стала пегой от седины. Морда особенно — сделалась почти белая. Поседела и погрустнела собака с возрастом, но осталась худой. — Как вы ее правильно кормите! — хвалили Марину знакомые. А она никак ее не кормила — эту обязанность взял на себя Сергей. Священник по-своему привязался к Моне, он ко всему привязывался с трудом и по-своему. Иногда казалось, что единственное, что их с Мариной связывает, и есть собака. Еще, разумеется, то обстоятельство, что, если они разведутся, отцу Сергию придется оставить сан. Существуют примеры, чем такие разводы заканчиваются.

В церковь привела его тоже жена, лет двадцать назад. Все тогда стали ходить в церковь, вся их компания, но никто и подумать не мог, что Сережа, спокойный геолог, надежный (это качество особенно среди них ценилось), с негромким голосом, так вдруг — раз-два — превратится в священника. У него и борода неважно росла. Не бывает геологов без бороды, а уж попов — тем более. Но дело, конечно, не в бороде: в то время духовными лицами часто становились на раз-два, даже без семинарии. И все же странно — взять и рукоположиться. Многие не одобрили этот шаг. Тихо, про себя не одобрили, что еще неприятнее.

Компания была смешанная, главным образом туристическая, из университетского прошлого. Какой из Сережи священник? — он и петь не умеет толком. А священнику надо хорошо петь, в нем должен присутствовать некий сценический темперамент — так, к сожалению, думала и Марина. Но отец Сергий, если начинал что-то делать, то не бросал. Например: все увлекались особым питанием, тем, что пищу надо подолгу разжевывать. Поувлекались немного и бросили, а отец Сергий жевал и жевал. Приходилось расплачиваться за увлечения молодости — сидеть и ждать, пока он доест. Потом Марине ждать надоело, и отец Сергий, когда они вместе садились за стол, часто дожевывал в одиночестве.

Женщины в той их компании были не очень красивые, чересчур мужественные, Марина из них выделялась в лучшую сторону. Была она театральным критиком. Не слишком, кажется, любила театр, но как-то в нем разбиралась, естественно. В молодости вспыхивала и гасла — от самых разных вещей, а теперь, когда обоим стало под пятьдесят, размах ее колебаний уменьшился. Дни свои она проводила в кровати, верней — на кровати, у них с отцом Сергием они давно уже были разные: высматривала что-то в компьютере, так, по мелочи, и даже когда не было рядом компьютера, ухитрялась читать всякие штуки на телефоне, посылать сообщения, смеялась, картинки разглядывала. С церковью отношения ее прекратились, почти. Или же редуцировались до чего-то невидимого отцу Сергию.

А у него зато с театром не задалось. В свое время Марина водила его на один спектакль, где актрисы падали на пол и катались по нему, разговаривая, и потом — на другой, где все орали, кроме одного актера, который, напротив, исполнял свою роль замечательно — видимо, не послушался режиссера и играл, как любил и привык. Но и с того спектакля отцу Сергию пришлось уйти и ждать Марину в фойе.