Покушение на Россию - Сергей Кара-Мурза

Так и мне казалось, что те публицисты, которые вышли на передний план в годы перестройки и стали обличать советский народ, просто были обижены судьбой и нуждались в особенно бережном отношении общества. Но когда я столкнулся с этими людьми ближе и познакомился короче, обнаружилось явление, неизвестное Достоевскому. Эти люди прожили нормальную жизнь, не раз были поддержаны, а то и спасены каждый своим мужиком Мареем — но в памяти у них остался лишь его грязный палец. И этим людям советская тоталитарная система вручила тотальную же власть над СМИ, возможность промывать мозги сотням миллионов людей. Вот от них-то, действительно, сострадания не дождешься — а лишь благотворительность, да и то если она не облагается налогом.

Я же прожил всю свою жизнь, всегда находясь во всенародном поле сострадания, всегда надеясь на помощь людей и спокойно ее принимая, вовсе не предполагая отплатить именно дающему. Я уверен, что выгадал — получил гораздо больше, чем отдал. Но и все так же. Такова чудесная суть жизнеустройства, основанного на взаимопомощи, а не конкуренции. Советский народ жил очень трудно, вплоть до 60-х годов избытка не было почти ни у кого. А были, почти у всех, такие периоды, что без сострадания людей посторонних, с иными взглядами, из иной среды — и выжить было бы нельзя.

Помню, из Казахстана в конце 1942 года мы переехали на Урал, в промышленный Челябинск. В квартире жило несколько семей. У одной женщины была собака, которую она выращивала для фронта. Мы все кормились около этой собаки — ей полагался обильный паек овсянки. Зато и любили мы ее по-особому — и она нас любила.

В пустующую комнату поселили молодого безногого солдата Павла — он долечивался после госпиталя. Он дал мне звездочку на шапку и сделал деревянный автомат — замечательный, с диском. Привязал веревку, и я его носил за спиной. Получил он из дому баночку меда, и каждое утро все дети являлись к нему в комнату. Он съедал одну ложечку сам и по ложечке давал каждому из нас. А потом, когда оставалось совсем на донышке, один из нас (я даже знаю, кто) не выдержал, пробрался в комнату солдата и съел весь мед. Я помню, как Павел пришел к нам на кухню на костылях, с пустой банкой, в ярости и чуть не плача. Он тыкал нам в нос пустую банку и кричал: «Это что? Это что?» И мы все ревели, глядя на него.

Мать работала с утра до ночи, а я проводил день на улице с мальчишками. Недалеко был вокзал, и каждый день мы провожали солдат на фронт, маршировали рядом с оркестром. Казалось, что у России бесконечные запасы мужчин. Да и девочек-санитарок много шло в строю. Иные совсем маленькие, школьницы еще, очень красивые в своих гимнастерках. Потом, когда я уже учился в школе, я понял, что эти людские запасы сгорели почти полностью. В нашем классе было сорок мальчиков — и только у четверых были живы отцы.

Часто видели мы и печальное зрелище — как конвоир с каменным лицом ведет дезертира, уткнув штык своей винтовки ему в спину. Их вылавливали на чердаках. Мы, мальчишки, были на стороне конвоира, и в то же время дезертиры с тоскливым и отрешенным взглядом, все почему-то в серой одежде, казались нам родными. Можно даже сказать, что казались родными, чуть ли не одним целым, солдат-конвоир и дезертир. И потом, уже взрослым, я у многих людей замечал: при виде человека под конвоем, заключенного, они смотрели на него таким взглядом, словно это их родной брат.

Испытал я тогда и силу сострадания. Мальчишки постарше стали посылать меня нищенствовать — маленьким лучше подают. Мне надевали сумку, и я ходил по квартирам, просил хлеба, а они поджидали меня за углом. Но дело оказалось трудным. Очень многие женщины, которые открывали дверь, заводили меня в комнату, разогревали еду и усаживали меня обедать. После того, как я из-за дверей просил «подать голодному кусочек хлеба», отказаться от еды я не мог. Я заставлял себя съедать один обед за другим и, пройдя один дом, чувствовал себя совершенно больным. Кончилось тем, что я пообедал у одной учительницы, которая работала вместе с моей матерью и меня знала. Моей матери собрали, сколько могли, продуктов, чем ее удивили — мы жили не хуже других. Дело выяснилось, и пришлось мне моим приятелям отказать. Сейчас в Москве другое сострадание и другие нищие. Многие им подают, считают это велением времени. У меня рука не всегда поднимается. В трудные годы мы не подавали, а делились.

Знаю, что бывал я и жаден, и несправедлив, обижал людей и сам обижался, но когда я сейчас думаю, как объяснить, что такое был Советский Союз, я вспоминаю, как кормили меня незнакомые люди.

Кстати, тогда же я познакомился и с рыночной экономикой, которой якобы у нас не было, как и сострадания. Часть хлеба, который мы получали, мать нарезала ломтиками, мазала лярдом, а я шел на рынок и продавал эти бутерброды и кое-что из вещей. Мне было четыре года, но я был удачливым коммерсантом, хотя и не акулой бизнеса. Акул на тех рынках не было. Много было раненых солдат на костылях — они поправлялись после госпиталя, прежде чем поехать домой. На рынке они покупали кружку молока и кусок хлеба и ели молча и неторопливо. И любовь, которой окружал их весь рынок, казалась каким-то особым видом энергии, силовые линии этого поля были почти осязаемы. Тогда я, конечно, ничего этого не думал — это я сейчас пытаюсь передать мои детские, по сути, биологические ощущения. Но если бы меня сегодня спросили, в чем для меня образ русского человека, я бы назвал именно это — раненый солдат на том рынке, с кружкой молока и куском черного хлеба, в этом энергетическом поле любви. И суть религиозности для меня — не в сутане или рясе, а в том, как этот солдат пил молоко и держал хлеб.

Так что война осветила мою жизнь, как и жизнь все-таки подавляющего большинства населения, не выстрелами и ужасами зрелища смерти, а особым всеобщим душевным состоянием. Оно не появилось в результате войны, оно ею лишь проявилось.

В ту войну в жизнь вошло мое поколение, но тогда воевали наши отцы, и они нас защитили. За последние 15 лет мое поколение проиграло большую кампанию в своей войне. Чуть было вообще страну не сдало. Но зацепились на пятачке. Пока есть силы, надо помочь молодым, им придется выгрызать нашу землю обратно.

Апрель 2001 г.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СМУТНОЕ ВРЕМЯ

Церковь и мировой жандарм

В начале апреля с.г. я по просьбе Московской Патриархии участвовал в семинаре Всемирного Совета Церквей (ВСЦ) на тему «Этика гуманитарной интервенции». Я сопровождал о. Всеволода Чаплина из Патриархии. Он взял на себя выступления по богословской теме, а я — по культуре и политике. Этот семинар дал много пищи для размышлений. Хотел я сразу написать о нем для «Русского дома», но решил, что лучше пусть уляжется. Сейчас из ВСЦ прислали материалы, и я вижу все яснее. В те три дня дебатов такое было напряжение, что и вспомнить ход разговора было трудно, все нюансы как будто стерлись из памяти, остались лишь самые сильные, потрясавшие меня вещи. Сегодня могу изложить спокойно.

В чем суть? Все мы видим, что после уничтожения СССР мир быстро меняется. Запад лихорадочно строит «новый мировой порядок». Суть его в том, чтобы разрушить те принципы мироустройства и международных отношений, которые возникли после Второй мировой войны и гарантировались равновесием сил между двумя системами. Основой права, на котором стоял мир, был принцип суверенитета государств и невмешательства в их внутренние дела. Атака на этот принцип сейчас идет по многим направлениям, но самый радикальный шаг состоит в провозглашении права на «гуманитарную интервенцию», то есть права на военную интервенцию в страны, где нарушаются некоторые якобы высшие гуманистические принципы («права человека»).

Международное право предусматривало возможность использования силы против страны-агрессора или для восстановления мира, но при жестком условии — только по решению Совета Безопасности ООН. А оно должно приниматься всеми его постоянными членами, каждый из них имеет право вето. Поэтому посылка войск по решению ООН была крайней мерой и применялась только в очевидных случаях. В «однополярном» мире, который спешит устроить Запад, роль судьи, жандарма и даже палача возлагается на США.

Уже когда Горбачев сдавал СССР, США начали запускать пробные шары. Так в 1989 г. они совершили военное нападение на Панаму, в ходе которого погибло 7 тыс. мирных жителей. Предлог был нелепым — они хотели арестовать президента Панамы по подозрению в том, что он торгует наркотиками. Потом были еще пробы («война в Заливе»), но главным испытанием была агрессия против Югославии, на которую ООН не дала согласия. Теперь это демонстративное пренебрежение правом хотят закрепить в новых нормах, а значит, надо подготовить мировое общественное мнение. А для этого важно получить одобрение Церкви. Отсюда и инициатива ВСЦ, в который входит и Русская Православная Церковь. На семинар созвали 26 деятелей церкви всех континентов и нескольких ученых, а также видных лиц из ООН и гуманитарных организаций.