Модэ - Владислав Пасечник

Ашпокай не стал смотреть на лошадей — испугался, что и вправду увидит вместо них что-то другое. Он просто стоял на месте, не зная, куда опустить взгляд.

Слезы разбудили его. В воздухе еще стояла рассветная синева и горький дух поднимался от ночного костра. Рахша прыгал стреноженный возле поскотины, тревожно вытягивая шею. Он еще не привык носить на себе нового хозяина и, видно, беспокоился, предчувствуя долгую дорогу.

Сон Ашпокая не забылся с первыми лучами солнца, помнил он его и за сборами, и даже когда исчезло позади стойбище Салма, сон не оставлял мальчика в покое.

Долгий путь лежал перед ними. Много дней шли — уж трижды поднимался с пустыни ветер, поднимался и стихал, донося песчаный дух. Ашпокаю он напомнил дух теплых ячменных лепешек. Потом ветер вовсе перестал, поднялись зеленые горбы, вода в реках сделалась холоднее, и вот уже показались скалы, облепленные красным и рыжим лишайником. Начинался горный край — нелюдимый и голодный, как о нем говорили.

Долго не встречали они никого на своем пути в этой стране но в один день, подойдя к речной протоке, увидели страшное — на берегу лежали растерзанные лошадиные трупы. Из боков торчали черенки стрел, широкие ноздри были вывернуты, на губах спеклась розовая корка. Ашпокаю вспомнился недавний страшный сон.

Следом наткнулись они на брошенную отару — овцы были почти все битые, шерсть свалялась на них бурыми колтунами, раны от собачьих зубов на ляжках сочились бурой мякотью. У бывших пастушков заныло в груди от такого зрелища и они стали резать овец, не от голода — из жалости. Со злыми слезами хватали мальчики овец и быстро открывали им кровь на горле и на груди.

— Я думал, ваш народ плачет пылью, — произнес Салм, отворачиваясь от резни.

Шак читал по следам: «Здесь столкнулись конные! А тут кровь лошадиная… А тут — человечья».

«Кто же это натворил? Хунну?» — спросил Ашпокай.

«Нет… Свои. Это пастухи дерутся, — отозвался Салм глухо. — Сюда пришло много беглого люда, на всех места не хватит».

«Плохо. Совсем плохо» — прошептал Ашпокай.

Было такое прежде — в голодные годы нападал один род на другой, отбивал овец и лошадей. Но теперь не самый голод воздвигал людей друг на друга, но страх перед ним, страх перед бедностью и теснотой. Горским нужно было отпугнуть пришлых, им не нужен был их скот — овец попросту били и бросали гнить на видных местах, чтобы другим неповадно стало.

«В этом виновен Модэ, — подал голос Соша. — Во всех горестях народа моего виновен Модэ».

«Сами вы виноваты, — произнес Салм. — Сами вы убили коня своего, сами вы оскопили быка своего. А Модэ — шакал, что прибежал на запах крови и рыскает поблизости. Шакал — и только».

****

У ватажников кончалась солонина, когда они взошли на первый перевал. Здесь им наконец встретился разъезд. О приближении его молодые волки узнали по конским следам. Скоро на дальнем отроге показались три тревожные тени. Они долго стояли неподвижные в холодном воздухе, и разглядывали чужаков, потом один из них гаркнул «ступайте за мной!» и повернул в сторону. «За ними! — велел Салм — живее, не отставайте».

Сторожевой разъезд был небольшой — десятка два луков. На вершине была у них стоянка, с пятью коновязями, шатром и невысоким земляным срубом. Здесь же лежал и березовый настил для сигнального костра.

Салм говорил много, а еще больше улыбался — доброй лошадиной своей улыбкой. Расспрашивал как живут они здесь, на вершинах, и много ли проходит народу через их перевалы, и какие пути ведут вглубь горной страны. Дозорные поначалу хмурились, бурчали что-то недоверчиво, но улыбка Салма, даже чуточку глуповатая, быстро подкупила их. Они разговорились, стали шутить. Только вожак их все косился на Шака, — уж больно битый, тертый вид был у старого караванщика.

Рассказали дозорные про свое житье: по указу князей каждый день обходили они перевалы, высматривая незваных гостей, раз в два месяца их сменяли воины из мелких пограничных родов. Каждый месяц пастухи пригоняли из долины овец. Сейчас этой дорогой шло немного людей, но еще недавно ветер пригонял беглецов с равнины как степной сор — на склонах и в долинах пестрели шатры, на земле было много пепла и конского навоза.

Долго говорили еще о разном: о буланых горских коньках и пастушьих собаках. Горцы расхвалили Салмова пса, который сонно щелкал пастью, развалившись во дворе. Наконец, бактриец завел речь о Вэрагне. Оказалось, что Вэрагна теперь в гостях у своего дяди — горского князя Хушана, и будто бы князь тот, боясь кого-то обнес свое стойбище земляным валом и перегородил долину высокой поскотиной. Хушан приходился матери Вэрагны братом и считался теперь самым родным его человеком.

«А недавно, — сказал вдруг один дозорный, — видели на дальних перевалах послов хуннских. И было у них много подарков, меди и китайского шелка».

Вожак метнул на дозорного строгий взгляд.

«Что за послы? — встрепенулся Салм. — Сколько?».

«Семнадцать всадников и несколько лошадей, груженных подарками. Они заклинали встречных именем хуннского царя и их пропускали. Верно ли говорят, что Вэрагна будет паралатом?».

Разбойники на это не ответили.

«А не было ли с ними ловчего, — спросил Шак, — в уборе из врановых перьев?».

«Точно, точно был с ними ловчий. Какой с виду — не слыхали», — отозвались дозорные.

Отряд заночевал на стоянке, а утром двинулся дальше. Шак разузнал путь до стойбища горского князя. Оказалось, что хуннские послы двинулись длинной дорогой — через каменистое плоскогорье. Но был путь и покороче — по таежному склону. Этим путем разбойники и порешили идти.

«Тот ловчий, наверное, Харга, — говорил Шак, когда сторожевая стоянка осталась позади. — И не послы они от шаньюя, а душегубы Модэ».

Больше про них не говорили, но у всех на уме были нерадостные мысли.

Вечером они набрели на пустое стойбище. Еще недавно здесь были люди. Вокруг землянок видны были следы недавних костров и растоптанный конский навоз.

Легли спать, не разведя костра. Только выставили на дозор одного мальчишку, чтобы случись что, разбудил. Мальчишка обходил стойбище большим кругом, напевая от скуки похабные песенки. Лежа на берестяном полу землянки, Ашпокай слышал обрывки этих песенок — то дальше, то ближе. Под конец он совсем перестал понимать слова и уснул.

Снился ему Модэ — тот, кого Ашпокай не видел в глаза. Во сне Модэ был подобьем медведя. Он стоял на вершине холма огромный и черный как сажа. Апшокай скакал по узкой ложбине у подножья холма. Конь Модэ, страшный Апохша, всхрапывал и поднимал сбитое и потрескавшееся копыто. Вдруг Модэ увидел крошечного Ашпокая и засмеялся, и смех его превратился в драконий рев. Гнусное копыто надвинулось на Ашпокая, заслонив всю ложбинку, юноша вскрикнул и слетел с коня, на лету закрывая лицо рукавом. Но тут же все пропало — и копыто, и конь. Настало утро, и солнце глядело в узкое оконце под самой крышей. Ватажники спали, сбившись войлочной грудой, от которой поднимался темный пар. Шак стоял, наполовину высунувшись в дверь. В груди старого караванщика что-то тяжело шумело, и он дышал глубоко, чтобы успокоить этот шум.