Осень Средневековья - Йохан Хёйзинга

В свой Temple de Восасе [Храм Боккаччо] – гулкое пространство которого наполнено отзвуками дворянской славы и бедствий – Шателлен допускает великого банкира Жака Кёра не без оговорок и извинений, тогда как омерзительный Жиль дё Ре244, несмотря на свои ужасные злодеяния, получает туда доступ без особых препятствий исключительно лишь в силу своего высокого происхождения245. Имена горожан, павших в великой битве за Гент246, Шателлен не считает достойными упоминания247.

Несмотря на такое пренебрежение к третьему сословию, в самом рыцарском идеале, в служении добродетелям и в устремлениях, предписываемых аристократии, содержится двойственный элемент, несколько смягчающий высокомерно-аристократическое презрение к народу. Кроме насмешек над деревенщиной, вместе с ненавистью и презрением, которые мы слышим во фламандской Kerelslied248 и в Proverbes del vilain249, в Средневековье в противоположность этому нередки выражения сочувствия бедному люду, страдающему от многих невзгод.

Si fault de faim périr les innocensDont les grans loups font chacun jour ventrée,Qui amassent à milliers et à censLes faulx trésors; c’est le grain, c’est la blée,Le sang, les os qui ont la terre aréeDes povres gens, dont leur esperit crieVengence à Dieu, vé à la seignourie…250

Невинных, коих губит лютый глад, —Волчища жрут, что для своих потребИ по сту, и по тысяще растятДобро худое: то зерно и хлеб,Кровь, кости пасынков презлых судеб,Крестьян, чьи души к Небу вопиютО мести, господам же – горе шлют…

Тон этих жалоб постоянно один и тот же: разоряемый войнами несчастный народ, из которого чиновники высасывают все соки, пребывает в бедствиях и нищете; все кормятся за счет крестьянина. Люди терпеливо переносят страдания: «le prince n’en sçait rien» [«князь-то ровно ничего об этом не ведает»]; когда же они иной раз ворчат и поносят своих властителей: «povres brebis, povre fol peuple» [«бедные овцы, бедный глупый народ»], их господин одним своим словом возвращает им спокойствие и рассудок. Во Франции под влиянием горестных опустошений и чувства ненадежности, постепенно распространявшегося по всей стране в ходе Столетней войны, одна тема жалоб особенно заметно выдвигается на первый план: крестьян грабят, преследуют их вымогательствами, угрожая поджогами, над ними издеваются свои и чужие вооруженные банды, у них силой отбирают тягловый скот, их гонят с насиженных мест, не оставляя им ни кола, ни двора. Подобные жалобы бессчетны. Они звучат у крупных богословов партии реформ около 1400 г.: у Никола дё Клеманжа в его Liber de lapsu et reparatione justitiœ251 [Книге о падении и восстановлении справедливости], у Жерсона в его смелой, волнующей политической проповеди на тему Vivat rex [Да живет царь!], произнесенной перед регентами252 и двором 7 ноября 1405 г. во дворце королевы в Париже: «Le pauvre homme n’aura pain à manger, sinon par advanture aucun peu de seigle ou d’orge; sa pauvre femme gerra, et auront quatre ou six petits enfants ou fouyer, ou au four, qui par advanture sera chauld: demanderont du pain, crieront à la rage de faim. La pauvre mère si n’aura que bouter es dens que un peu de pain ou il y ait du sel. Or, devroit bien suffire cette misère: – viendront ces paillars qui chergeront tout… tout sera prins, et happé; et querez qui paye»253 [«У бедняка вовсе не будет хлеба, разве что случайно найдется немного ячменя и ржи; его горемычная жена будет рожать, и четверо, а то и шестеро детей будут ютиться у очага иль на печи, если она еще теплая; они будут требовать есть, кричать от голода. Но у несчастной матери не останется ничего, что она могла бы сунуть им в рот, кроме посоленного ломтика хлеба. Мало им таковой нищеты – так ведь явятся еще эти негодяи, будут хватать, хапать, тащить… и ищи потом, кто за это заплатит»]. Жан Жувенель, епископ Бове, в 1433 г. в Блуа и в 1439 г. в Орлеане обращается к Генеральным Штатам254 с горькими жалобами на бедствия простого народа255. В дополнение к сетованиям и иных сословий на их лишения тема народных страданий выступает в форме препирательства в Quadriloge invectif256 [Перебранке четырех] Алена Шартье; ему вторит Débat du laboureur, du prestre et du gendarme257 [Прение пахаря, священника и воина] Робера Гагена. Хронистам не остается ничего другого, как вновь и вновь возвращаться к этой же теме; она навязывается самим материалом их хроник258. Молине сочиняет Resource du petit реирlе 259[Средства бедного люда]; преисполненный серьезности Мешино раз за разом повторяет предостережения в связи с тем, что народ брошен на произвол судьбы:

О Dieu, voyez du commun l’indigence,Pourvoyez-y à toute diligence:Las! par faim, froid, paour et misère tremble.S’il a péché ou commis négligence,Encontre vous, il demande indulgence.N’est-ce pitié des biens que l’on lui emble?Il n’a plus blé pour porter au molin,On lui oste draps de laine et de lin,L’eaue, sans plus, lui demeure pour boire260.

Воззри, о Боже, на его лишеньяИ дай покров ему без промедленья;Глад, хлад он терпит, нищету и страх.За нерадивость же и прегрешеньяОн пред тобою просит снисхожденья.Увы! Его всяк разоряет в прах.Смолоть свезти – в амбаре нет зерна,Всё отнято: ни шерсти нет, ни льна;Воды испить – вот всё, что он имеет.

В своде прошений, поданном королю в связи с собранием Генеральных Штатов в Туре в 1484 г., жалобы принимают характер политических требований261. Однако всё это не выходит за рамки вполне стереотипных и негативных сочувствий, без всякой программы. Здесь нет еще ни малейшего следа сколько-нибудь продуманного стремления к социальным преобразованиям; точно так же эта тема перепевается затем Лабрюйером и Фенелоном вплоть до последних десятилетий XVIII столетия; да и жалобы старшего Мирабо262, «l’ami des hommes» [«друга людей»], звучат не иначе, хотя в них уже и слышится приближение взрыва.

Можно ожидать, что все те, кто прославлял рыцарские идеалы позднего Средневековья, одобряли проявление сострадания к народу: ведь рыцарский долг требовал защищать слабых. В равной мере рыцарскому идеалу присуще – и теоретически, и как некий стереотип – сознание того, что истинная аристократичность коренится исключительно в добродетели и что по природе своей все люди равны. Оба эти положения, в том, что касается их культурно-исторической значимости, пожалуй, переоцениваются. Признание истинным благородством высоких душевных качеств рассматривают как триумф Ренессанса и ссылаются на то, что Поджо высказывает подобную мысль в своем трактате De nobilitate [О благородстве]. Старый почтенный эгалитаризм обычно слышат прежде всего в революционном тоне восклицания Джона Болла: «When Adam delved and Eve span, where was then the gentleman?» [«Когда Адаму нужно было пахать, а Еве ткать, где тогда была знать?»] – И сразу же воображают, как эти слова приводили в трепет аристократию.

Оба принципа давно уже были общим местом в самóй куртуазной литературе, подобно тому как это было в салонах при ancien régime [старом режиме]263. Мысль о том, «dat edelheit began uter reinre herten»264 [«что благородство изошло из чистых сердец»], была ходячим представлением уже в XII столетии и фигурировала как в латинской поэзии, так и в поэзии трубадуров, оставаясь во все времена чисто нравственным взглядом, вне какого бы то ни было активного социального действия.

Dont vient a tous souveraine noblesce?Du gentil cuer, paré de nobles mours.…Nulz n’est villain se du cuer ne lui muet265.

Откуда гордость в нас и благородство?От сердца, в коем благородный нрав.…Не низок тот, кто сердцем не таков.

Эту мысль о равенстве отцы Церкви почерпнули из текстов Цицерона и Сенеки. Григорий Великий оставил грядущему Средневековью слова: «Omnes namque homines natura æquales sumus» [«Ибо все мы, человеки, по естеству своему равны»]. Это постоянно повторялось на все лады, без малейшего, впрочем, намерения действительно уменьшить существующее неравенство. Ибо человека Средневековья эта мысль нацеливала на близящееся равенство в смерти, а не на безнадежно далекое равенство при жизни. У Эсташа Дешана мы находим эту же мысль в явной связи с представлением о Пляске смерти, которое должно было утешать человека позднего Средневековья в его неизбежных столкновениях с мирской несправедливостью. А вот как сам Адам обращается к своим потомкам:

Enfans, enfans, de moy Adam, venuz,Qui après Dieu suis pères premerainCréé de lui, tous estes descenduzNaturelement de ma coste et d’Evain;Vo mère fut. Comment est l’un villainEt l’autre prant le nom de gentillesceDe vous, frères? dont vient tele noblesce?Je ne le sçay, se ce n’est des vertus,Et les villains de tout vice qui blesce:Vous estes tous d’une pel revestus.

Quant Dieu me fist de la bœ ou je fus,Homme mortel, faible, pesant et vain,Eve de moy, il nous créa tous nuz,Mais l’esperit nous inspira a plainPerpétuel, puis eusmes soif et faim,Labour, doleur, et enfans en tristesce;Pour noz péchiez enfantent a destresceToutes femmes; vilment estes conçuz.Dont vient ce nom: villain, qui les cuers blesce?Vous estes tous d’une pel revestuz.

Les roys puissans, les contes et les dus,Le gouverneur du peuple et souverain,Quant ilz naissent, de quoy sont ilz vestuz?D’un orde pel.…Prince, pensez, sanz avoir en desdainLes povres genz, que la mort tient le frain266.

О дети, дети, вы Адама род, —Кто, после Бога, первым сотворенИз праотцев, – всех вас чреда идетОт моего ребра, и сколь племен —Всем Ева мать, то естества закон.Почто ж один – мужлан, другой решил,Что знатен он? Кто это возвестил?Ведь добродетель знатность лишь дает;Мужлан есть тот, кого порок сразил:Одна и та ж всех кожа одеет.

Скудель, от Бога обретя живот, —Слаб, смертен, пуст я был и обнажен,И Ева тож, ребро мое; и вотБессмертным духом вмиг преображенБыл человек, но глад и жажду онИзведал, век свой в горестях влачил,Рождали в муках жены; вы из силВсе бьетесь, зачинаете свой плодВ грехах. Так кто ж вам сердце повредил?Одна и та ж всех кожа одеет.

Владыка, покоряющий народ,Король, правитель, граф или баронКогда родятся, что их одеет?Нечиста кожа.…О государь, бедняк тебе не мил?Но вскоре ты, как он, лишь прах могил.

Именно в согласии с такими мыслями восторженные почитатели рыцарского идеала подчас намеренно подчеркивают героические деяния крестьян, поучая людей благородного звания, «что по временам души тех, в ком видят они всего-навсего мужиков, побуждаемы бывают величайшей отвагой»267.