Кино. Легенды и быль - Борис Павленок

Идейная амбиция автора вошла в противоречие с правдой жизни и художественным замыслом. А то, что Саша относился более чем иронически к официальной идеологии, для меня не было секретом. Он настойчиво тянул в сторону общечеловеческой морали, равной ответственности немцев и русских за тяготы войны, отрицал различие между войнами справедливыми и несправедливыми. Я тоже в принципе отрицаю войну и любое убийство, как нечто противоречащее самой природе человека, но время подставлять левую щеку, если тебя ударили по правой, еще не приспело. И вряд ли скоро настанет. В случае с картиной «Сыновья уходят в бой» я пошел на компромисс, плач по озябшему немчику терялся в цепи подлинно трагических эпизодов народной войны.

В общем, кинематографические будни были далеко не спокойными. Но работа приносила удовлетворение, тем более что в успехах и неудачах винить было некого, кроме себя. Я за почти семилетний срок работы в Госкино Белоруссии не слышал ни нотаций, ни окриков со стороны партийного руководства. Мне доверяли полностью. И я был свободен в своих действиях. Секретарь ЦК по идеологии Василий Филимонович Шауро, с которым я иногда делился горестями и сомнениями, успокаивал:

– В творчестве нет ровной дороги. Работайте спокойно, нам важно, чтобы на этом участке были вы.

Если случались нападки, он грудью вставал на мою защиту. Потом Шауру забрали в аппарат ЦК КПСС заведующим отделом культуры. С заступившим на его место Александром Трифоновичем Кузьминым мы находились в приятельских отношениях, тем более что он был человеком необыкновенно чистым, добрым и обладал широтой души. После свержения Никиты забрали в Москву Мазурова, о чем я искренне сожалел. Но и Петр Миронович Машеров также был достаточно близок мне по комсомольскому сотрудничеству. Потихоньку наладились и мои бытовые дела. В 1958 году я получил первую в своей жизни квартиру в «хрущевском» доме. Метраж был невелик – 25 «квадратов», но все-таки это было благоустроенное жилье, с ванной и туалетом, и после бараков и приспособленных под жилье случайных клетушек оно казалось раем. А когда работал в ЦК, переселился в квартиру поистине роскошную – 48 метров, правда, на четвертом этаже и без лифта, но рядом с ЦК и в том же доме, где жил Мазуров. Квартира у него была побольше – около 100 метров, но и семья тоже побольше, не то шесть, не то семь человек. Я не был в обиде – для меня с женой и двоих дочурок 48 «квадратов» хватало, тем более что и школа, и поликлиника были рядом. Моя Дина, несмотря на немалый груз домашних забот, окончила библиотечный факультет педагогического института и работала там же лаборантом. Старшая дочь Юлька уже не выпрашивала шоколадку, а занималась в университете, Оксана лазила через забор в школу – так было короче. Все здоровы. Образовался небольшой круг верных друзей. Казалось бы, чего еще – жить да радоваться. Но судьба – «пресволочнейшая штуковина, существует, и ни в зуб ногой».

С отъездом Мазурова из республики нечто неуловимо изменилось в общественной атмосфере. Например, стиль работы ЦК, что вполне понятно и закономерно, но, увы, не в лучшую сторону. Если при Кирилле Трофимовиче в бюро ЦК господствовал принцип коллегиальности и спокойствия, то при Петре Мироновиче возникли заметные начатки авторитаризма. А порой и взвинченности. Будучи, фанатично преданным делу, он работал на износ. Едва ли не большую часть времени проводил в вертолете, появляясь неожиданно то вблизи колхозной фермы, то на стройке, то на пахоте. Возвращаясь в Минск, собирал заинтересованные ведомства, вызывал секретаря обкома, и начинался разбор полета. Ох, несладко приходилось иным! При всей кристальной честности, энтузиазме и деловитости, готовности все взвалить на себя, Петр Миронович имел одну слабость: он, как соловей, любил слушать свой голос. А голос у него был громкий и хорошо поставленный, а фразы он украшал многочисленными причастными и деепричастными оборотами, что, как известно, удлиняет и усложняет речь. Я пишу об этом, вовсе не желая обидеть память человека, которого любил и люблю, но что было, то было. Иногда у меня возникала необходимость посоветоваться с ним. И я приходил в знакомую приемную. Там царствовал клокочущий, как вулкан, помощник, Виктор Яковлевич Крюков. Он держал телефонные трубки возле каждого уха, кому-то давал втык, кого-то вызывал в ЦК и был, как всегда, веселый и шумный, как черт. Увидев меня, кивнул головой:

– Заходи, ждет. Только прошу, Борька, не засиживайся. Раз – и в дамки!

– Это уж, как получится, сам знаешь.

Я смело открывал дверь в кабинет. Петр Миронович, широко шагая и не менее широко улыбаясь, выходил навстречу, жал руку и усаживал.

– С чем пришел?

Я едва успевал открыть рот, а он перехватывал инициативу и начинал просвещать меня то по литературной части, то поучать, как вести мелиорацию, сеять картошку, организовать уборку, бывало, и делился свежими впечатлениями очередного визита в область. Беседа продолжалась не менее получаса-часа. Но мне так и не удавалось высказать волнующие меня проблемы. Все было мило, сердечно, и я уходил, обогащенный чем угодно, только не тем, за чем приходил. Чяще всего встреча заканчивалась комплиментом:

– Вы не хуже меня знаете, что делать в кино, я профан в этом деле... Заходите, всегда рад видеть.

Мне хотелось спросить: а слышать? Но он уже прижимал к уху трубку, давая понять – все.

Помощник Виктор Крюков укоризненно качает головой:

– Тебя хоть не пускай к нему, считай час пролетит. У меня телефоны раскалились, у всех вопросы.

Я пожимал плечами:

– С начальством не спорят, ему внимают. Учил жить.

Виктор засмеялся:

– Долгоиграющий... Бывает, на бюро заведет шарманку, часа на четыре, а остальные, как школьники – сиди и кивай головой, согласны, мол. Ну, да ты его знаешь...

Думаю, Петр Миронович немножечко хитрил, понимая, что не творческие проблемы привели меня к первому лицу республики, а что-нибудь насчет капиталовложений или квартир для кого-то из подопечных. И секретарь ЦК Саша Кузьмин жаловался:

– Иногда заведется, членам бюро рот не даст открыть.

Машеров сохранял прежний стиль бережного отношения к кадрам, тщательной проработки политических и экономических проблем, не спешил проявлять особого рвения в выполнении директив центра. Но однажды громыхнул явно непродуманным решением: всем советским ведомствам в общении с населением и официальной переписке перейти на белорусский язык, на оном также произносить публичные речи. Неужели забыл попытку сместить Патоличева? Тогда белорусы недвусмысленно высказали свое отношение к сепаратизму, хотя это слово и не было произнесено. Я далек от того, чтобы обвинять Машерова в этом смертном грехе. Полагаю, что нелепую идею ввел ему в уши кто-то из белоусских писателей, вечно недовольных малыми тиражами книг. Но что было делать, если покупатели обходили стороной макулатуру, поставляемую буйным отрядом «письменников», хотя, скажем, Купала, Колос, Лыньков, Крапива, Танк, Кулешов, Шемякин, Быков на прилавках не залеживались. На ура проходили в театрах не только Белоруссии и за ее пределами, пьесы Андрея Макаенка. Не исключаю из причин столь опрометчивой реформы факт головокружения Машерова: народ его чтил, и ему захотелось утвердить государственный суверенитет. Несомненно, сказался и дурной пример «самостийников» на соседней Украине – даже в ЦК с нами, «москалями», пытались говорить по-украински. Доходило до нелепостей. Из газеты «Колгоспне сило» в Башкирию послали письмо на украинском языке и получили, естественно, ответ на башкирском. «Колгоспники» с ног сбились, пытаясь найти переводчика, и стали посмешищем среди газетчиков.