Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Пихно не дожил до начала работы завода, который был запущен через месяц после его кончины, – с перерывами он просуществовал по крайней мере до 1960-х годов; после освобождения из тюрьмы В. В. на него приезжал[125]. Когда завод был впервые пущен, пишет Шульгин, «на нем в две смены работало по двенадцать часов в сутки двести человек. Суточная производительность завода составляла три тысячи – три тысячи пятьсот центнеров свеклы, из которой вырабатывалось двести девяносто – триста центнеров сахара»[126].

В связи с делом Бейлиса в свое время был пущен слух, что Пихно строил завод на еврейские деньги. Абрам Кауфман пишет, что Пихно дружил с Лазарем Бродским и что тот оказывал <ему> финансовые услуги, бывал и в редакции «Киевлянина», где и напечатал кое-что из своих статей. Благодаря своим личным отношениям, я и имел возможность наблюдать и узнать многое. Мне, напр., известно, что когда Пихно покупал имения, то эти покупки не обходились без участия Бродского. Одно имение Бродского в Подольской губ. перешло к Пихно. ‹…› Известно далее, что… в бактериологическом институте… по желанию Бродского он избирался постоянно членом правления, и такое избрание, вопреки протесту некоторых евреев-врачей, имело место даже после изменившегося отношения г. Пихно к евреям[127].

Брошюра Кауфмана была опубликована в 1907 году, то есть до дела Бейлиса и постройки сахарного завода, и поэтому к слухам («„Киевлянин“ продался евреям») отношения не имела. Я никогда не слышала о дружбе Дмитрия Ивановича с Бродским – если же Кауфман прав, то семья, видимо, замалчивала их отношения, но мать замалчиванием не отличалась (от нее компрометирующие сведения о личной жизни Пихно и В. В.). Однако я помню ее рассказы о том, что богатые евреи предлагали Пихно деньги на постройку завода, но он отказывался[128]; что «тетя Лина» не могла ходить на Большую Васильковскую улицу, так как в хороших магазинах заведующий предлагал ей покупку даром. Но все эти рассказы относятся к делу Бейлиса – ни Пихно, ни его незаконная жена не желали давать повод слухам. Очень возможно, мать о дружбе Пихно с Бродским и не знала, пусть мне и думается, что, если бы одно из его имений перешло к Пихно, ей это было бы известно, но маму уже не спросишь[129]. Как я пишу во вступлении, история чаще молчит, чем говорит.

Украинские Шульгины и «воля случая»

Роясь однажды в коробке, куда папа складывал вырезки из газет, я наткнулась на неизвестного мне Шульгина в статье на украинском языке. Ведь Шульгины «украинствующих» не любили, подумала я («Украинствующие и мы» название антиукраинской брошюры В. В. Шульгина). Мать мне объяснила, что во второй половине XIX века семья раскололась на русских и украинских националистов. Несмотря на то что я к тому времени много о первых знала, украинская ветка для меня была новостью. Ведь первый номер газеты «Киевлянин» открывался словами «этот край – русский, русский, русский». Неупоминание украинских Шульгиных походило на замалчивание семейного «гадкого утенка» – и не то чтобы об их представителях было нечего сказать: статья, которую я нашла, была об Александре Шульгине, министре иностранных дел Центральной рады Украинской народной республики.

Но все оказалось непросто – старший брат моего прадеда, Николай, и его жена Мария, дочь киевского (малороссийского) поэта и врача Е. П. Рудыковского, рано умерли. (Как я недавно узнала из современной копилки знаний – Интернета, Евстафий Рудыковский лечил Пушкина и вообще был с ним знаком.) В результате ранней смерти родителей (1863) Виталий Яковлевич воспитывал их детей, Веру и Якова, и, как я пишу в главе о нем, прадед, видимо, был «неравнодушен» к их матери[130].

Сын Н. Я. Шульгина Яков (1851–1911)[131] стал «украинофилом», как тогда назывались первые украинские деятели – во-первых, как историк, учившийся сначала у В. Б. Антоновича и М. П. Драгоманова, затем в Вене. Там он, как это ни парадоксально, по-настоящему выучил украинский язык. Во-вторых, как участник украинского национального движения. Унаследованные им деньги от Рудыковского (отца его матери) он пожертвовал на киевскую «Х(Г)ромаду»[132]. За участие в украинской деятельности и в киевском отделении партии «Народная воля» он был сослан в Сибирь, и, как говорила моя мать, его «амнистировали» по ходатайству Д. И. Пихно. Я не удивлюсь, если читатель опять запутался в родственных связях моей семьи, но мои воспоминания отчасти и об этом – о ее сложных переплетениях. В результате вмешательства Пихно Яков Николаевич смог вернуться в Киев, где он и продолжал писать об украинской истории и этнографии, преподавая русскую словесность в Первой киевской гимназии (среди прочих Михаилу Булгакову и Константину Паустовскому[133]).

Его сын А (О) лександр (двоюродный племянник «нашего» Шульгина, 1889–1960) избрал историю, но не украинскую, а всеобщую, как и его двоюродный дед Виталий. В Петербурге, где он учился, затем преподавал в университете, он начал заниматься уркаинской политической деятельностью, основав там украинскую Хромаду и вступив в Украинскую демократическо-радикальную партию. После революции он стал министром международных отношений в Центральной раде при Владимире Винниченко; после ее падения оставался дипломатом в Украинской державе гетмана Павла Скоропадского; в эмиграции был профессором истории в Украинском свободном университете в Праге и одно время возглавлял совет министров Украинской народной республики в изгнании[134]. Именно об этом была статья, которую я нашла в архиве отца.

Младший брат Олександра Яковича Володимир (р. 1894) был организатором студенческой Хромады в Киеве. Во время Гражданской войны он погиб в бою под Крутами (1918) между отрядами большевиков и Центральной рады (УНР). В украинской истории этот бой канонизирован как героическое сопротивление украинской молодежи, пытавшейся остановить красных от завоевания Киева[135]. Его российским эквивалентом можно назвать безуспешную оборону города от Петлюры белыми юнкерами, брошенными командиром, описанную в «Белой гвардии» Булгакова. В этом бою был убит старший сын В. В. Шульгина.

Самостоятельный статус украинского языка был основным национальным вопросом во второй половине XIX века. В. В. Шульгин цитирует своего двоюродного племянника именно на эту тему из его французской статьи «La volonté du people» («Воля народа»):

Национальная и чисто лингвистическая проблемы имеют, так сказать, весьма относительные законы: «Платт-Дейтш» и «Г(Х)ох-Дейтш» не различаются между собою больше, чем голландский язык отличается от классического немецкого. И, однако, никто не будет считать эти два немецких наречия как два самостоятельных языка и не будет утверждать, что север и юг Германии населены двумя различными национальностями. Наоборот, кто осмелится отрицать, что голландцы имеют самостоятельный язык и что народ, который говорит на этом языке, составляет отдельную нацию. Таким образом, все зависит от исторических условий, от степени развития языка, от значительности литературы и, с точки зрения чисто национальной, от воли самого народа. Еще Эрнест Ренан выдвинул это субъективное, «волонтеристическое» определение нации. ‹…› Одну вещь надо хорошо запомнить: Украина желает быть независимой, и в этом основном вопросе она не уступит никогда никому[136].