Страна Рождества - Джо Хилл

Исчезновения. 1992–1996 гг

Русскую девочку, о которой упоминала Мэгги Ли, звали Мартой Грегорской, и в той части мира, где жила Вик, ее похищение действительно было главной новостью в течение нескольких недель. Отчасти потому, что Марта была маленькой знаменитостью в мире шахмат, наставляемой Каспаровым и в возрасте двенадцати лет получившей титул гроссмейстера. Кроме того, в те первые дни после распада СССР, когда мир еще приспосабливался к новым русским свободам, было ощущение, что исчезновение Марты Грегорской и ее матери может стать поводом для международного инцидента, предлогом для развязывания новой холодной войны. Потребовалось время, чтобы понять: бывшие советские республики слишком заняты продолжающимся распадом, чтобы хотя бы обратить на это внимание. Борис Ельцин разъезжал на танках и кричал, пока лицо у него не становилось красным донельзя. Бывшие сотрудники КГБ пытались найти высокооплачиваемую работу в русской мафии. Прошло несколько недель, прежде чем кто-то додумался осудить прогнивший от преступности Запад, но и тогда осуждение это прозвучало без особого энтузиазма.

Регистраторша отеля «Хилтон Даблтри» на Чарльз-ривер видела, как Марта вместе с матерью вышли через вращающуюся дверь теплым, дождливым вечером, незадолго до шести. Грегорские, которых ожидали на обед в Гарварде, встречали высланный за ними автомобиль. Через замутненное дождем окно регистраторша заметила, как Марта, а затем ее мать уселись в черную машину. Она подумала, что автомобиль был с подножкой, потому что видела, что русская девочка сделала шаг вверх, прежде чем скользнуть на заднее сиденье. Но на улице было темно, а регистраторша говорила по телефону с постояльцем, который злился, что не может открыть свой мини-бар, и больше она ничего не заметила.

Ясно было только одно: мать и дочь Грегорские не сели в надлежащий автомобиль, в автомобиль, нанятый для них муниципалитетом. Их водитель, шестидесятидвухлетний Роджер Силлмэн, припарковавшийся на дальней стороне транспортной развязки, был не в состоянии их забрать. Лишившись сознания, он сидел за рулем, пока не пришел в себя ближе к полуночи. Он чувствовал себя больным и похмельным, но решил, что просто (против обыкновения) задремал, а его пассажирки поймали такси. Он не предполагал чего-то большего вплоть до следующего утра и не обращался в полицию, пока не выяснил, что не может связаться с Грегорскими в их отеле.

Десять раз за десять недель Силлмэна допрашивали в ФБР, но его рассказ никогда не менялся, и он не мог предоставить никакой ценной информации. Говорил, что слушал спортивную радиопередачу, чтобы убить время — он приехал на сорок минут раньше назначенного срока, — когда кто-то постучал в окно кулаком. Кто-то приземистый, в черном пальто, стоявший под дождем. Силлмэн опустил стекло, а потом…

Ничего. Просто: ничего. Ночь растаяла, как снежинка на кончике языка.

У Силлмэна были свои дочери — и внучки, — и он терзался, представляя себе Марту и ее мать в руках каких-нибудь извращенцев вроде Теда Банди и Чарльза Мэнсона[40], которые будут насиловать их, пока они обе не умрут. Он не мог спать, ему снились кошмары о девочке, играющей в шахматы отрубленными пальцами своей матери. Он напрягал всю свою волю, чтобы хоть что-нибудь вспомнить. Но всплыла только одна деталь.

— Пряники, — со вздохом сказал он изрытому оспинами федеральному следователю, фамилия у которого была Пис, но которому больше подошла бы фамилия Уор[41].

— Пряники?

Силлмэн обратил на следователя отчаявшийся взгляд.

— Наверное, пока я был в отключке, мне снились имбирные пряники моей мамы. Может, тот парень, что постучал в стекло, ел такой пряник.

— М-м-м, — сказал Пис-не-Уор. — Что ж. Спасибо за помощь. Объявим в розыск Любителя пряников. Но не надеюсь, что от этого будет много пользы. Ходит слух, что поймать его невозможно.

В ноябре 1992 года 14-летний мальчик по имени Рори МакКомберс, новичок в школе Гилмэна[42], что в Балтиморе, на стоянке возле своего общежития увидел «Роллс-Ройс». Он ехал в аэропорт, чтобы встретиться со своей семьей в Ки-Уэсте на каникулах в честь Бня Благодарения, и был уверен, что этот автомобиль прислал за ним его отец.

На самом деле водитель, которого отец Рори отправил за ним, находился без сознания в своем лимузине в полумиле оттуда. Хэнк Туловицкий остановился возле «Ночной совы», чтобы подзаправиться и воспользоваться туалетом, но совершенно ничего не помнил после того, как долил бензобак. Он проснулся в час ночи в багажнике собственного автомобиля, который был припаркован на общественной стоянке в нескольких сотнях футов вниз по дороге от «Ночной совы». Он колотил ногами и кричал почти пять часов, пока его не услышал какой-то ранний бегун, который и вызвал полицию.

Некий балтиморский педофил позже признался в совершении преступления и в порнографических подробностях описал, как растлевал Рори, прежде чем его задушить. Но он утверждал, что не помнит, где закопал тело, и остальные свидетельства тоже не соответствовали действительности: у него не было не только доступа к «Роллс-Ройсу», но и действующего водительского удостоверения. К тому времени когда копы решили, что этот «педагог» был тупиком — простым извращенцем, который прется при описании изнасилований несовершеннолетних и признается в несодеянных преступлениях из скуки, — надо было раскрывать новые похищения, и на площадке расследования по делу МакКомберса стало очень холодно.

Ни у Туловицкого, водителя Рори, ни у Силлмэма, водителя Грегорских, не брали кровь на анализ, пока со дня похищения не прошло изрядное время, и какое бы то ни было остаточное присутствие севофлурана у них в организмах осталось незамеченным.

Сколько бы ни было в них общего, исчезновение Марты Грегорской и похищение Рори МакКомберса никогда не связывали между собой.

У этих двух случаев общим было еще одно обстоятельство: никого из детей больше никто не видел.

Крис МакКуин ушел от них той осенью, когда Вик перешла в среднюю школу.

Первый год у нее с самого начала не заладился. Она получала C[43] по всем предметам, кроме рисования. Учитель рисования вписал в ее табель за четверть замечание, пять поспешно нацарапанных слов: «Виктория одарена, ей надо сосредоточиться», — и поставил ей B.

Вик рисовала во всех учебных кабинетах. Маркером «Шарпи» она сделала себе татуировку, раздражавшую мать и впечатлявшую мальчиков. Подготовила отчет о прочитанной книге в виде комикса, что позабавило всех других детей, сидевших с ней в задней части класса. За развлечение остальных лоботрясов Вик заслуживала A+. Вместо «Роли» у нее появился «Швин»[44] с серебряными и розовыми кисточками на руле. Этот «Швин» она ни во что не ставила и никогда на нем не ездила. Он ее смущал.

Когда Вик вошла в дом, вернувшись с обычной задержки после занятий, мать, сгорбившись, сидела на оттоманке в гостиной, уперев локти в колени и обхватив голову руками. Она плакала… все еще плакала, слезы сочились из уголков ее налитых кровью глаз. Она, когда плакала, становилась уродливой старухой.

— Мам? Что случилось?

— Звонил твой отец. Сегодня он не придет домой.

— Мам? — сказала Вик, давая рюкзаку соскользнуть с плеча и упасть на пол. — Что это значит? Где же он будет?

— Не знаю. Не знаю где, и не знаю почему.

Вик уставилась на нее с недоверием.

— Как это ты не знаешь, почему? — спросила Вик. — Он не придет домой из-за тебя, мама. Потому что он тебя не выносит. Потому что ты только и знаешь, что пилишь его, станешь вон там и давай пилить, когда он устал и хочет, чтобы его оставили в покое.

— Я же так старалась. Ты не представляешь, как я старалась угодить ему. Я могу держать в холодильнике пиво, могу разогревать ужин, когда он поздно приходит. Но я не могу больше быть двадцатичетырехлетней, а именно это ему во мне и не нравится. А его последней было как раз столько, понимаешь? — В голосе у нее не было никакой злости. Он звучал устало, вот и все.

— Как это понимать — его последней?

— Последней девице, с которой он спал, — сказала Линда. — Но я не знаю, с кем он теперь, не знаю, почему решил к ней уйти. Не то чтобы я когда-нибудь ставила его в такое положение, чтобы ему приходилось выбирать между семьей и девушкой на стороне. Не знаю, почему на этот раз по-другому. Должно быть, какой-то очень лакомый кусочек.

Когда Вик снова заговорила, голос у нее был приглушенным и дрожащим:

— Ты мерзко лжешь. Ненавижу тебя. Я тебя ненавижу, и, если он уходит, я уйду вместе с ним.

— Но, Вики, — сказала мать этим странным, безвольным голосом, полным крайнего утомления. — Он не хочет, чтобы ты жила с ним. Он оставил не просто меня, понимаешь? Он нас оставил.