Где золото роют в горах - Владислав Гравишкис

— Нет, Семен, я не пойду. Видик у меня, будь я проклят!

— Обожди, вон наши идут.

Маруся уже торопилась им навстречу, поддерживаемая под локоть Балчинжавом.

— Ой, Семенушка, до чего же хорошо из зала смотреть! — Маруся была в полном восторге. — Так и не отрывалась бы от этой красоты, смотрела бы и смотрела!

Гриша усмехнулся: припомнил усталый вид Елены.

— Во что она обходится, красота-то, не думала?

— Во сколько бы ни обходилась, а она нужна. Человек должен видеть красоту, от этого он сам краше становится. Я наблюдала: совсем капля, еще тятю-маму не говорит, вроде совсем беспонятный, а покажи ему цветок — так и потянется, так и заблистают глазенки. Еще руки не берут, а ухватит — не отберешь. Отчего это? А оттого, что человек с самого рождения к красоте устремлен. Да ты чего пасмурный, Гришка?

— Мерещится тебе. Ничего я не пасмурный.

— С балериной у него... Повздорили, что ли...

— Тянут тебя за язык, Семен! — не скрыл досады Григорий. Интересно, видел ли Семен, как Елена показала ему язык?

— Гришенька как же ты так? Ляпнул что-нибудь?

— Ляпать мы умеем, — неопределенно ответил Гриша. — Только прошу без жалостей. Терпеть не могу!

— Как дела, друзья? Понравился театр? — Секретарь обкома Немчинов стоял рядом с ними и осматривал всех добродушным веселым взглядом.

Маруся даже руками всплеснула:

— Да как же не понравится-то? Как в сказке ходишь. Уж не знаю, какое вам спасибо говорить, что помогли нам посмотреть такую красоту.

— Золото лишний, — сказал Балчинжав. — Блестит сильно. |

— Да, позолоты и украшательства немного лишнего. — Он внимательно посмотрел на Гришу: — А я вас где-то видел молодой человек. Только вот не припомню, где?

— Он — Рябинина сын, — пояснила Маруся. — Того самого, депутата Верховного Совета. Знаете, наверно.

— Ах, вот оно что! Рябинин-младший. Сын знаменитого отца. Бывал, бывал у него в колхозе. А почему вид такой мрачный у Рябинина-младшего? Или не понравилось в театре нашем?

Упоминание об отце всегда задевало Гришу. Он не хотел жить отцовской славой, отцовскими заслугами.

— Понравилось. Только вы правильно сказали — в вашем театре. Хороша Маша, да не наша.

— То есть? — Немчинов прищурил глаз и вскинул одну бровь. — Ведь вы — здесь. Значит, и Маша в какой-то мере ваша.

— Какое там — моя! Зауральская Маша. Нашему Собольску совсем недоступная.

Гриша исподлобья смотрел на стоящего перед ним веселого пожилого человека.

Немчинова покоробило, но он сдержался.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что театр надо было строить не в Зауральске, а у вас, в Собольске?

— А хотя бы и так! — озорно вздернув подбородок, ответил Гриша. Он и сам какой-то частицей сознания понимал, что говорит неправильно. Но дух противоречия владел им безраздельно. — Чего, в самом деле! Только и слышишь: в Зауральске построили, в Зауральске организовали. А нам широкоэкранное кино построить — и то проблема.

— В чем-то ты чуточку прав, — весело отозвался Немчинов. — Мы еще неважно обслуживаем маленькие города и в особенности села. Но вот ведь что, Рябинин-младший: хватит ли у вас в Собольске зрителей, чтобы каждый вечер заполнять театр? Мы еще не знаем, как будем справляться с такой задачей здесь, в Зауральске, а ты говоришь — оперный театр в Собольске...

Гриша понимал, что доводы Немчинова убедительны и что сам он в глазах товарищей выглядит сейчас не очень-то приглядно, но хотелось так зацепить секретаря обкома, чтобы тот полгода почесывался. И он сказал:

— Зауральск, Собольск — какая разница? Вот и сразу видно, что на местах вы мало бываете и дела не знаете. Приезжали бы к нам почаще.

— Слушай, Рябинин-младший, не умно ты говоришь.

— Почем знать, может быть, умно?

Немчинов поморщился:

— Понимаю теперь старика Рябинина: много хлопот ему с недорослем! — И попрощался: — До свидания, товарищи!

Он ушел. Голос у Маруси стал звонким и ломким:

— Ты что, душевнобольной? Зачем оскорбил человека?

— Душевнобольной, хм! Идиот, так прямо и скажем! — И Семен направился к коридору, ведущему на сцену.

— Чего окрысились — не понимаю, — наивничал Гриша. — Ну, поспорили, ну, поговорили. Подумаешь!

— Он — старший человек! Стыдно так говорить! — проговорил Балчи, обнажив зубы в неподвижной улыбке. — Моя, Семен, идет!

Маруся растерянно посмотрела вслед монголу. Как все хорошо складывалось и как плохо кончается!

— Эх, Гришка, Гришка! Это ж уметь надо — так испортить настроение людям! Ну, зачем ты это сделал, злыдень?

— А знаете что, добрые люди? Наплевал я на вас, вот и все. Будьте здоровы, живите богато! А я удаляюсь, удаляюсь до хаты!

И осталась Маруся одна-одинешенька посреди огромного зала на ледяном сверкающем паркете. Из буфета пробежали последние запоздавшие зрители, что-то дожевывая и вытирая рты бумажными салфетками. Билетерши, звеня медными кольцами, задергивали портьеры и закрывали двери.

Куда теперь идти? На сцену, к мужу и Балчинжаву? Или догнать Гришку и попробовать его усовестить? Усовестишь его, как бы не так! Да пропади он пропадом, дуролом.

Она пошла на сцену, негодуя не только на дуролома, но и на Семена с Балчинжавом. В три минуты расстроили такую хорошую компанию. Вздумали показывать свои дурацкие характеры. Как их теперь собрать вместе? Черти полосатые!

Черти полосатые, Семен и Балчинжав, нахохлившись, сидели на садовой скамейке подле режиссерского пульта и смотрели на сцену угрюмыми глазами. А там бушевала буря, гремел гром, то и дело вспыхивали голубые молнии. Несколько рабочих, прячась за выросшими на деревянных крестовинах кустами, прижимали к полу громадный парус. Мощный вентилятор вгонял под него сильный поток воздуха, полотно то бугрилось волнами, то опадало вниз. Кроваво-красный луч прожектора выхватывал из полумрака группы балерин, танцевавших среди бушующих волн.

Потом буря начала стихать. Оркестр торжественно, трубами, провозгласил победу добра над злом. Корчился в предсмертных судорогах злой волшебник Ротбард. Занавес медленно сдвигался.

Зоя Петровна наклонилась к микрофону:

— На выход, товарищи актеры, на выход!

Артисты, взявшись за руки, пестрой толпой выходили на авансцену, раскланивались. Сдвигался и снова раздвигался занавес.

Маруся от имени всех благодарила Зою Петровну. Та на прощанье ласково полохматила парням чубы:

— Что вы, дорогие мои, какая может быть благодарность. Вы нас извините, что не сумели устроить как следует.

Она взглянула на сцену и наклонилась к микрофону:

— Спектакль шел два часа сорок три минуты. Благодарю вас, товарищи актеры!

Размолвка с Гришей забылась. Семен уже без большого гнева узнал, что у них нет ни копейки денег.

— Денежки наши, Сеня, в чемодане. Чемодан у Гришки в машине. А машина... Шут его знает, где теперь машина!

— Деньги есть, — сказал Балчи.

— Мало ли что у тебя есть. Не хватало, чтобы мы на твои деньги раскатывали.

— Обижаешь, Семен!

— Он! — вдруг вскрикнула Маруся. Они выходили на Театральную площадь, и Маруся первая разглядела знакомую машину. — Он, честное слово, он! — И ринулась к Рябинину, словно он был привидением и мог исчезнуть.

— Попереживали, небось? — снисходительно усмехнулся Гриша. — Ладно, я человек не злопамятный, садитесь скорее. Надо засветло из города выскочить, фары у меня слабые...

Зауральск исчезал за ровным степным горизонтом. Долго виднелось в блеклом вечернем небе ажурное кружево телевизионной башни. Перед тем как исчезнуть и ей в сгущающейся мгле, на башне прощально вспыхнула гроздь красных оградительных огоньков.

Маруся долго оглядывалась на повисшие в небе красные точки, и ей стало немного грустно — как будто донесся до нее привет от так скоро прошедшего и интересного дня.

Быстро темнело. Фары и в самом деле свету давали ровно столько, сколько нужно было, чтобы привлечь внимание мошкары. Бестолковым белым облачком она суетилась перед радиатором.

Все туманней и неопределенней белели за обочинами стволы берез. Угловатыми тенями возникали и исчезали покатые стены каменистых утесов, когда машина проносилась через выемки. Приближалась горная местность.

— Какая прекрасная погода! — вызывающе нарушил молчание Гриша. Ему никто не ответил. — Ну, чего молчите?

— Погода прекрасная, только настроение по твоей милости никуда не годится, — сказала, наконец, Маруся.

— Опять за рыбу деньги! Каялся я вам — чего еще хотите? Ну, нагрубил, ну, надерзил, так неужели мне теперь прощенья нету?

— На прощенье все твои надежды. Покаялся, прощенье выпросил — и дело с концом. Привык, что все с рук сходит, вот и выкаблучиваешь. Надо бы тебя один раз как следует проучить!

— Уже проучили, — пробормотал Гриша, которому как раз в эту минуту припомнился розовый Еленкин язычок в крашеном венчике губ. Вот девчонка! Надо же додуматься так уязвить человека: и не больно, и крепко запомнилось!