Михаил Ульянов - Сергей Марков

— У вас, Алла Петровна, даже в общественных туалетах на генуэзских кладбищах поклонники! — едва не зааплодировал я.

— Так-то, Мишенька! Знай наших. Не тебе одному на лаврах почивать.

— Да я не почиваю… — с искренней гордостью за свою Аллу улыбался довольный Ульянов.

— Она уверена, что с министром нашим культуры Екатериной Алексеевной Фурцевой мы лучшие подруги. И что это я, я тебя сделала. Ты понял?

— Как там, у Высоцкого, — подмигнул Ульянов. — «Распространена наше по планете…»

— «…особенно заметно вдалеке, — продолжил я. — В общественном парижском туалете я видел надписи на русском языке».

— Хамло, — пожала плечами Алла Петровна. — И при чём здесь Высоцкий?.. Да вы хоть знаете, сколько девчонок погибло! — воскликнула, окинув взором всё генуэзское кладбище, будто наши лётчицы здесь все и были погребены. — Как вылетали на этих фанерных самолётиках парами, одна отвлекала на себя огонь немцев и почти наверняка гибла, другая бомбила! Совсем молоденькие, восемнадцати-девятнадцатилетние девчушки, а в двадцать восемь старухами уже были! Их фашисты «ночными ведьмами» называли!..

Под сильным, каким-то театральным впечатлением от произошедшего мы направились к выходу.

На площадке за воротами Кампо-Санто возле чёрного кадиллака-катафалка стояли две проститутки во всём чёрном.

— На случай, если понадобится по сходной цене кого-либо из близких усопшего или усопшей утешить? — хмыкнул я.

— Медленно и печально, как в анекдоте, — задорно ответила вдохновлённая Алла Петровна.

Прохожие удивлённо смотрели на женщину в белых одеждах, вышедшую с кладбища со счастливой улыбкой. Здесь я сфотографировал Аллу Петровну, сожалея, что не успел этого сделать на выходе из сортира — в момент актёрской истины.

— …Злые языки, Алла Петровна, уверяли, — вспомнил я, когда мы, набродившись по кривым тёмным затхлым улочкам, присели в кафе выпить холодной колы, — что Фурцева с Зыкиной друг в дружке души не чаяли. В баню ходили только вместе и вообще… Оказывается, и вы — не чаяли?

— Я — чаяла! Это Галька Волчек, Олег Ефремов, Михаил Александрович наш с ней шуры-муры…

— Фурцева однажды даже в пример меня поставила, — усмехнулся Ульянов.

— Расскажите!

— Мне необходимо было достать для Ленки, тогда ещё маленькой, путёвку в санаторий. А куда идти, я не знал. Записался к Екатерине Алексеевне.

— По поводу путёвки вы отправились к министру культуры?! — воскликнул я. — О, времена! О, нравы! Это больше похоже на анекдот.

— Просто так путёвку в Железноводск достать было невозможно. Пришёл, сижу. В девять ноль-ноль в приёмной появляется Юрий Петрович Любимов, благоухающий одеколоном. Я спрашиваю: а ты чего? Да вот, говорит, я же в Америку должен лететь, работаю над спектаклем «Под кожей статуи Свободы», а меня не пускают!.. В это время выходит секретарша, приглашает меня, потом и Любимова. Заходим. Начинаем разговор. Как дела? — спрашивает Фурцева. Собираюсь, говорит Любимов, в Штаты в творческую командировку! Помогите, Екатерина Алексеевна, это же не просто, это творческая, художественная необходимость! Евтушенко, автор поэмы, сто раз там бывал, мне тоже необходимо наглядеться, надышаться, напитаться, прочувствовать! Дабы правдиво, достоверно показать загнивающий Запад!.. Да что там делать, говорит она. Я вот была недавно — совсем там делать нечего, поверьте… Несколько минут спустя начинается уже на повышенных тонах разговор. Любимов требует, почти ругается, поносит бюрократов, не выпускающих его в Америку, — но Фурцева непреклонна. Вы, Юрий Петрович, говорит, лучше вот как Михаил Александрович поезжайте-ка с семьёй в Железноводск, мы вам с путёвкой поможем, подлечитесь… Да я здоров! — кричит Любимов… Так и не пустила она его тогда «напитаться Америкой». А ещё была встреча с Фурцевой, когда только-только начинали выезжать. Наш Театр Вахтангова распределили…

— По разнарядке, что ли?

— Уж не знаю. Направили в Австрию на гастроли. Фурцева собрала, как тогда было принято, коллектив и стала учить, как там вести себя, как работать. «Человека с ружьём» необходимо поднять, говорит. С вашей «Принцессой Турандот» уж как хотите, а произведение о Ленине необходимо поднять! И спрашивает: кто у вас Ленина играет? Наш режиссёр Рубен Симонов отвечает: Ульянов. Да как он смеет, вспылила Фурцева, играть в других фильмах, во всякой дряни, когда ему доверена роль Ильича!.. Но он же актёр, объясняет ей Симонов. Всё равно должен знать, что можно, а что нельзя играть! — кричит Екатерина Алексеевна… Потом выяснилось, что именно вывело её из себя: моя небольшая роль стукача, абсолютной сволочи, в картине Басова «Тишина»… И потом ещё с ней встречались. У меня есть замечательная фотография. Когда я получал за «Председателя» Ленинскую премию в Кремле, в зале, который назывался Свердловским, в президиуме сидели четыре лауреата: «Отец солдата» Закариадзе[6], певица Долуханова, художник Пластов и я. Я выступаю, а она, Фурцева, жутко нелюбезно, неприязненно так на меня смотрит… Как солдат на вошь.

— Но у многих о Екатерине Алексеевне остались добрые воспоминания.

— На самом деле я никогда не был к ней близок, как Олег Ефремов, например… Знаю то, что знаю.

— Она ведала выездом актёров, художников за рубеж?

— Она ведала самими художниками. Такая у нас система.

— А когда впервые вы оказались за границей, за бугром, как принято было выражаться на столичных кухнях?

— В 1953 году. Отправили нас в Польшу. Это была акция государственная: человек сто тридцать, вся труппа, осветители, рабочие сцены, в полном составе театр. Играли в Варшаве, в Лодзи, в Кракове… Принимали нас фантастически! Возили, кормили, поили, приёмы были на высшем уровне!

— Надо думать — мы же их незадолго до того освободили от фашистов.

— Не жизнь была, а сказка! По крайней мере, нам, полуголодным, так казалось. Рассыпались друг другу в комплиментах, всем восхищались… Но ходить по улицам Варшавы разрешалось только пятёрками, на которые всех нас разбили. Одну из пятёрок возглавлял я.

— Вам было-то всего двадцать пять лет, за что такая честь?

— Стукачом не был, на НКВД, МГБ не работал. Был членом партии, в пятьдесят втором вступил. Кстати, в Польше было категорически запрещено говорить, что коммунист. Только — член профсоюза. Могу сказать, что в Польше в мою пятёрку входила Алла Петровна Парфаньяк.

— Так вы её сердце и руку завоевали, используя административный, так сказать, ресурс главаря пятёрки?

— Именно главаря. Распалась наша пятёрка в миг, едва вышли из гостиницы. Народ тогда уже понемногу начинал привыкать к новым реалиям, тем более будучи за границей. Хотя, конечно, друг за другом наблюдали, к разговорам прислушивались. А у Аллы в Варшаве жила родная тётка. Пережила всю войну, очень хорошая, добрая женщина. И вот Алла — воля у неё уже тогда была ого-го! — настояла на том, чтобы мы к ней поехали. Хотя я возражал, говорил, что она с ума сошла… И вечером поехали. Город производил какое-то нереальное страшное впечатление, будто декорации: почти сплошь руины. Приехали, помню, на такси к тёте. Она счастлива была, угостила какой-то ветчиной тонкой… Это был большой риск для нас. И потом уж завалились ужинать большой компанией — Галина Львовна Коновалова была, Юлия Борисова…

У «Белоруссии» в красном «фиате» нас поджидали друзья — однокашница Лены по Полиграфическому институту Мария, дочь Элеоноры Беляевой, бессменной ведущей телевизионной передачи «Музыкальный киоск», и муж Марии, Сергей Миронов, проработавший несколько лет в международном отделе ЦК КПСС и командированный в Италию секретарём посольства СССР. Сергей с Машей в Италии жили уже почти год. Мы обнялись, расцеловались.

Решили выпить вина за встречу — Сергей привёз огромную оплетённую бутыль.

— Впервые в отпуск выбрались, Енот! — сетовала Маша, вспомнив Ленкино институтское прозвище (из-за её зелёной дубленки с пышным енотовым воротником, сшитой в закрытом цэковском ателье на Кутузовском проспекте, где привыкли к соболям и норкам, — но Ульянов своей дочери этого позволить не мог). — Вот, стрижку сделала, ничего? Почти семьдесят долларов отдала, если лиры перевести. А как тебе мои древнеримские босоножки? Последний писк!.. А сарафан? На сейле в Милане взяла, на Via Montenapoleone лучший в мире шопинг!..

Разговор подруг, одна из коих жила, как тогда говорили, в «Совке», а другая с мужем в долгосрочной загранкомандировке в капстране, оригинальностью не отличался. Мы с Мироновым решили не мешать жёнам и до отхода «Белоруссии» погулять по набережной.

— Наши, знаешь, как реагировали, когда я сказал, что на встречу с Ульяновым еду? Посол сразу: Миронов, привези его хоть на полчасика к нам в Рим, уговори выступить, благодарность тебе занесу! И женщины все: Ульянов, Ульянов!.. Жена поела говорит: я и тогда, когда Мордюкова в фильме «Простая история» рубанула: «Хороший ты мужик, Андрей Егорыч, но не орёл», не согласна была, кто ж тогда орёл, если не Ульянов?!.