Из воспоминаний сельского ветеринара - Джеймс Хэрриот

На кухне миссис Холл развернула пакет и извлекла из него кусок поджаристого пирога, большой кусок печенки и гирлянду чудесных сосисок. Она посмотрела на меня с легкой усмешкой.

— Что-то у вас, мистер Хэрриот, довольный вид сегодня.

Я прислонился к дубовому буфету.

— Да, миссис Холл. Я как раз подумал, что быть ветеринаром с большой практикой — вещь, пожалуй, хорошая, но, знаете ли, простому помощнику живется совсем не так уж плохо.

На исходе 30-х годов фармацевтические фирмы начали выпускать все больше готовых медикаментов, однако ступки и пестики по-прежнему широко использовались, например ветеринарами для толчения желудочных порошков, которые затем завертывались в пакетики, а также помощниками провизоров, вынужденными изготовлять огромное количество зубного порошка. Ступка обычно вырезалась из белого мрамора, но чаще употреблялись ступки из чрезвычайно крепкого фарфора, открытого Джосаей Уэджвудом в 1787 году.

В 1905 году было введено правило, делавшее обязательным по меньшей мере одно ежегодное купание каждой овцы. Обычно купали их весной и осенью в широкой неглубокой яме, специально для этого выкопанной. В воду подмешивались инсектициды.

Туловище животного оставалось в воде около минуты, а голову погружали в нее на несколько секунд. Таким способом овец избавляли от клещей, вшей и личинок падальных мух, однако главной целью была борьба с чесоткой — болезнью, подлежащей обязательной регистрации и портящей руно. В начале 50-х годов чесотка была полностью ликвидирована, и обязательное купание было отменили, но ввели опять в 1973 году, когда болезнь появилась вновь.

Купали овец весной и осенью, а иногда еще и летом. Прежде для борьбы с чесоткой и паразитами в кожу овцам втиралась мазь из дегтя и жира. Порошок, растворявшийся в воде, до появления ДДТ в 1939 году включал мышьяк или серу. Продавался он на ярмарках и в лавках, обслуживавших фермеров. В некоторые порошки включали водоотталкивающие ингредиенты, чтобы оберечь руно от пропитывания дождевой водой, так как шерсть начинала гнить.

12. Урок, преподанный лошадью угольщика

Теперь у меня за спиной было полгода нелегкого применения своих профессиональных знаний. Семь дней в неделю я лечил коров, лошадей, свиней, собак и кошек — утром, днем, вечером и в те часы, когда весь прочий мир крепко спал, я содействовал отелам и опоросам, пока руки не сводила судорога, а кожа на них не обдиралась чуть ли не по плечо. Меня сбивали с ног, топтали, щедро обдавали всякого рода пахучими благовониями. Я на деле ознакомился с целым спектром разнообразных болезней, угрожающих домашним животным, и тем не менее в глубине моего сознания какой-то злоехидный голосок все чаще уверял меня, что я не знаю ничего. Ну просто ничего.

Странно! Ведь эти полгода опирались на пять лет приобретения теоретических познаний — когда я медленно, мучительно переваривал тысячи фактов и старательно, точно белка орехи на зиму, собирал запасы всяких полезных сведений. Начав с изучения растений и простейших форм животной жизни, я добрался до препарирования в анатомической лаборатории, до физиологии и до обширной сухой территории фармакологии, а затем патология сорвала занавес невежества и впервые открыла мне глубокие тайны. После чего паразитология — совершенно особый густонаселенный мир червей, блох, клещей. И наконец, терапия и хирургия — кристаллизация всех моих познаний, чтобы применять их для спасения животных от любых болезней и травм.

Не говоря уж о всяческих других дисциплинах — физике, химии, санитарии и гигиене, — ну ничего не упустили. Так почему же мне кажется, что я ничего не знаю? Почему я все больше чувствую себя астрономом, глядящим в телескоп на неведомую галактику? Это ощущение, что я ощупью брожу у самого края безграничных пространств, наводило уныние. Тем более что каждый встречный оказывался большим докой по части лечения животных. Работник, который придерживал коровий хвост, сосед с ближней фермы, собеседники за кружкой пива, приходящие садовники — все они отлично разбирались в любых болезнях и не скупились на безапелляционные советы.

Я перебирал в памяти всю свою жизнь. Хоть когда-нибудь жила во мне твердая вера в абсолютность моих познаний? И внезапно прошлое ожило.

Я перенесся в Шотландию. Мне вновь было семнадцать лет, и я вышел из-под арки Ветеринарного колледжа на Монтроуз-стрит. Я был студентом уже целых три дня, но только сегодня испытал восторг удовлетворения. Нет, я ничего не имел против ботаники и зоологии и с готовностью приобщался к ним, но сегодня я познал основу основ: я прослушал первую лекцию по животноводству.

Темой было строение лошади. Профессор Грант повесил изображение лошади в натуральную величину и прошелся по нему указкой от носа до хвоста, обогащая наш лексикон такими названиями, как «холка», «путо», «скакательный сустав», и прочими звучными лошадиными терминами. Профессор был прекрасный лектор — для оживления он не скупился на практические указания вроде «Вот тут мы обнаруживаем гнойный синовит» или «Здесь надо искать провисание медвежьей бабки». Он говорил о параартикулярной флегмоне, гнойном остеоартрите, ламините и гниении стрелки мякиша — о всем том, что нам предстояло изучать четыре года, но это придавало лекции зримость и весомость.

Пока я спускался по уходящей вниз улице, у меня в голове продолжали звучать все эти слова. Вот к чему я стремился! Я словно благополучно прошел церемонию посвящения и стал членом замкнутого общества, куда посторонние не допускаются. И к тому же на мне был новехонький макинтош со всевозможными ремешками и пряжками. Полы его заполоскались у моих колен, когда я свернул на оживленную Ньютон-роуд.

И не поверил своим глазам. Передо мной была лошадь! Какая удача! Стояла она у библиотеки за Куинз-Кросс, будто наследие былых веков, понурясь между оглоблями угольной повозки, черного островка в потоке автомобилей и автобусов. Прохожие равнодушно проходили мимо, словно не замечая ее, но я-то знал, что мне улыбнулось счастье.

Лошадь. Не какая-то картинка, а живая, настоящая лошадь. В голове у меня заклубились слова, почерпнутые на лекции: «маклок», «сезамовидная кость», «венчик». И все отметины — «звездочка», «проточина», «белокопытность». Я стоял на тротуаре и критически озирал коня.

Разумеется, любой прохожий мог сразу понять, что перед ним — истинный знаток. Не какой-нибудь невежественный зевака, но человек, который знает и понимает все. Меня одевала зримая аура лошадничества.

Засунув руки в карманы макинтоша, я прошелся взад и вперед, выискивая признаки заковки, провисания медвежьей бабки или отслоения роговой каймы.

Осмотр мой был настолько добросовестным, что я зашел с другой стороны коня в гибельной близости от мчащегося потока машин.

Я покосился на спешащих прохожих. Никто, казалось, не замечал меня — даже конь. Крупный — ладоней семнадцать в холке, не меньше, — он апатично поглядывал вдоль улицы, скучающе опираясь то на одну заднюю ногу, то на другую. Мне было ужасно жаль расставаться с ним, но осмотр я завершил, и пора было идти дальше. Однако мне непременно хотелось как-то дать знать коняге, что я понимаю его трудности, что мы с ним члены одного братства, и, быстро зайдя спереди, я похлопал его по шее.

Со стремительностью змеи конская морда метнулась вниз, и мое плечо сжали огромные сильные зубы. Коняга прижал уши, злобно закатил глаза и почти приподнял меня над землей. Я беспомощно свисал из его пасти как перекошенная марионетка. Я извивался, брыкался, но зубы продолжали крепко меня держать.

Я беспомощно свисал из его пасти как перекошенная марионетка.

Вот теперь прохожие утратили равнодушие. Человек, нелепо болтающийся под лошадиной мордой, заслуживал внимания, и вскоре уже образовалась порядочная толпа, люди в задних рядах вставали на цыпочки, чтобы ничего не упустить.

Какая-то старушка в ужасе причитала:

— Бедный мальчик! Помогите же ему!

Нашлись храбрецы, которые попытались было извлечь меня из лошадиной пасти, но коняга зловеще фыркнул и плотнее сжал зубы. Со всех сторон неслись советы противоположного свойства.

Две хорошенькие девушки в первом ряду обессиленно хихикали, а меня снедал едкий стыд.

В ужасе от смехотворности моего положения я принялся отчаянно размахивать руками, и воротничок рубашки туго сжал мне горло, а по макинтошу потекли струйки лошадиной слюны, я чувствовал, что вот-вот буду удавлен собственным воротничком и уже оставил всякую надежду на спасение, как вдруг толпу растолкал какой-то человек.