Наталья - Минчин Александр

Зэка Петрова, Васильева зэка.

Ну а полковнику и деньги и два ордена

За то, что он поймал двух страшно крупных уголовников.

Ему и деньги и два ордена, а он от радости

Все бил по морде нас.

Ему и деньги и два ордена,

А он от радости — все бил по морде нас.

Я чуть поотстал, чтобы не видеть ее лица.

— Саня, мне очень понравилось, еще.

Я иду сзади:

— Наталья, только ты не поворачивайся, ладно, а то я стесняюсь, в общем, смущаюсь и…

— Согласна, у-у, какие мы стеснительные…

Весна, еще вначале, еще не загуляли,

Еще душа рвалася из груди,

Но вдруг приходят двое с конвоем, с конвоем:

«Оденься, — говорят, — и выходи».

Я так тогда просил у старшины:

Не забирайте меня из весны!

До мая пропотели, все расколоть хотели,

Но нате вам, темню я сорок дней,

И вдруг, как нож мне в спину, забрали Катерину,

И следователь стал меня главней.

Я понял, что теперь тону,

Покажьте мне хоть в форточку весну.

И вот опять вагоны, вагоны, перегоны

И стыки рельс отсчитывают путь,

А за окном зеленым березки и клены,

Как будто говорят: не позабудь.

А с насыпи мне машут пацаны:

Куда ж меня увозят из весны-ы?

Спросил я Катю взглядом: уходим? — Не надо!

— Нет, Катя, без весны я не могу,

И мне сказала Катя, раз надо, так надо,

И в ту же ночь ушли мы с ней в тайгу.

Как ласково нас встретила она,

Ах, вот, ах, вот, какая ты тайга-а.

А на вторые сутки на след напали суки,

Как псы, напали суки и нашли,

И повязали суки и ноги нам, и руки,

Как падаль по земле поволокли.

Я понял, мне не видеть больше сны —

Совсем меня убрали из весны..!

Она идет, не оборачиваясь, но внимательно слушая. Я умолкаю, она поворачивается и спрашивает:

— Откуда ты их знаешь?

— Увлекался когда-то, песен сто пятьдесят знал.

— Еще, Саня. Пожалуйста, я буду идти, не поворачиваясь.

— Наталья, есть одна неплохая песенка, ваша, московская, только там это, ну…

— Это ничего, Санечка, я мата всякого наслушалась. А это фольклор, правильно? И его надо изучать. Вас так учили этому в институте, филолог?

— Нас учили, но тебе такое я говорить не могу.

— Ну, Сань, я буду впереди и с закрытыми глазами. Считай, это не я, а твои институтские подруж…

— Наталья, ну что они тебе покоя не дают, нет у меня этих подружек, тем более в институте: где живешь, там не е…, то есть, я имел в виду, ничего не делаешь.

— А где не живешь?

— Ну, Наталья.

Она улыбается моему смущению.

— Все, — говорит она, — я иду впереди.

И она идет. Лес пахнет.

Я продолжал, а она шла по лесу и удивительна была в этом лесу.

Моему лицу было жарко, когда я окончил.

Она спокойно повернулась, улыбнулась и сказала:

— Еще.

Я спел еще песен десять, пока мы не вышли на глухую поляну и остановились. Две сломанные ели, лежавшие поодаль, в метре друг от друга, устилали сплошными толстыми лапами все пространство между ними.

— Давай сядем, — предложила она.

Мы сели на лапы, забросив ноги на одну лежащую сосну, откинувшись на другую.

Я лежал и ни о чем не думал. А стоило бы.

Смотрел в серо-голубое небо и впервые за полгода отдыхал: лес, тишина, чистота в воздухе, она, запах, как дурман.

— Саня, ты где? — спросила она.

— Здесь, Наталья.

— Я сто лет в лесу не была. Спасибо тебе. — Она повернулась полулежа, приблизившись, и смотрела. Ее волосы распустились из-под опущенного платка и обнимают все плечи. А лицо было открыто совсем, полностью, как для поцелуя. У нее чудесный лоб, думаю я.

Она долго внимательно смотрит на меня. Она ждет. Или мне кажется?

— Наталья… — начинаю я.

— Да, Санечка! Почему ты такой робкий, совсем как маленький…

— Я просто не знал…

— Да. Мне очень хочется.

Я еще секунду чего-то жду и прикасаюсь к ее губам. Я целую их горячими губами, и от этого поцелуя жар разливается внутри меня, нас, наши губы целуют друг друга. Мы расстегнуты до тела. Моя рубашка от узости сама выскакивает из пуговиц. Она целует мою шею, наклоняется ниже. Я забрасываю голову наверх и ничего не вижу, даже неба, только чувствую ее скользящие по моему телу волосы. Мои руки обнимают, нежат ее спину. И гранью ладони, соскальзывая со спины, я касаюсь, как бы нечаянно, ее груди. Она прижимается сильнее, и я касаюсь уверенней, смелее, не боясь, что обижу ее каким-то движением, я ужасно боюсь обидеть ее. Она женщина, и этим неприкосновенна для меня.

Она отклоняется, упираясь в меня, и смотрит, ничего не говоря. Я не понимаю этого взгляда.

— Наталья, — говорю я, — не уходи.

— Что ты, малыш, я не ухожу…

Неожиданно она опускает свою руку вниз, берет край свитера, задирает его к шее, и ее грудь, обнаженная, касается меня, вдавливаясь глубоко, глубоко. Господи, если я не потерял сознание тогда, я его уже никогда не потеряю. Губы и волосы ее мгновенно закрывают мое лицо, и поцелуй, длящийся вечность, не дает мне думать.

Наконец я прихожу в себя. Я начинаю ощущать, чувствовать. Меня волнует чудо женской груди, а у нее неописуемая грудь, что-то неповторимое. Я еще не касался такой…

Я освобождаю свой рот от перепутанных волос, которые мы ели в поцелуе ее губ, и шепчу:

— Наталья, я хочу поцеловать…

— Да…

Она приподнимается надо мной, я приближаюсь лицом и, коснувшись щекой, губами обхватываю ее божественную грудь. Нервно трепещущий сосок. Потом я целую ее всю, ничего не соображая. Как одержимые, губы шарят по плоти другого, сталкиваясь и разбегаясь, на мгновение соединяясь в боли и сладости.

Я вожу руками по ее обнаженному телу, стараюсь согреть и не дать замерзнуть.

Стемнело, мы час, наверно, не отрываемся друг от друга, и я начинаю бояться:

— Наталья, я боюсь, что ты простудишься, ведь мы на снегу лежим.

— Не простужусь, Санечка.

— Пожалуйста, — я отстраняюсь от нее.

— Я хочу, чтобы ты меня целовал…

Я переворачиваю ее на спину, опускаю задранный свитер, укрываю своей дубленкой еще и начинаю целовать ее горячие губы, глаза, шею, волосы, лицо.

Мне кажется, что она не дышит, что замерла, как будто уснула. И только отвечающие губы, пальцы, касающиеся меня, говорят, что она жива. Дурманящий запах хвои, снега, ее тела совсем расслабляют меня. У меня кружится голова, как не кружилась сто лет. У меня нет сил сдерживаться.