Новый Мир ( № 6 2011) - Новый Мир Новый Мир

— Вы бы присели, Семен Александрович, — сказал сосед Леонид Ильич, — неловко как-то. Мы, гости, сидим, а вы, хозяин, стоите.

— Он не ест на людях, — сказала Рогнеда. — Он застенчивый.

— Зачем вы так, Недочка? У любого человека могут быть слабости.

— Она сама не могла в детстве есть на людях, — ответно заложил я Рогнеду, — она мне говорила.

— Но я же с этим справилась! — гордо ответила Рогнеда.

Я сел к столу. Я за стеклом, я их вижу и даже слышу, но это потому, что я хитрый и у меня есть специальное замечательное стекло, кабинка, в которой я для них невидим, зато их вижу отлично. В сущности, у каждого есть такая кабинка. Просто не все это сознают.

Не все умеют пользоваться такой замечательной штукой.

Я положил себе салату и налил виски. Если они оба пьют из этой бутылки, а я налил себе сам, ничего же не может случиться, верно?

— Он мне рассказывал о раскопках, — сообщила мне Рогнеда, — о святилище Ахилла. Тут, буквально в двух шагах, было святилище Ахилла. И он его копал. Ахилл-то, оказывается, был совершенным уродом и жил в яме. Ему приносили в жертву девственниц. Привязывали их к скале.

— Не уродом, а монстром, — поправил сосед Леонид Ильич, — он был по-своему прекрасен. Очень по-своему.

— Теперь бы им было трудновато, — Рогнеда поправила черную прядку, — с девственницами.

Она хихикнула.

— Тогда тоже были вольные нравы. У нас искаженное представление об античной морали. Я думаю, это должность, а не состояние. Они были как бы назначенными девственницами. Тем более перед жертвоприношением практиковали ритуальное изнасилование.

— То есть, прежде чем сплавить беднягу чудовищу, жрецы как следует оттягивались сами?

— Совершенно верно.

Она за все это время ни разу не сказала “зыкински”. Изменила рисунок роли? И, соответственно, словарь?

— А он не возражал? Что товар подпорчен?

— Ахилл? Вроде нет.

Я тыкал вилкой в салат и думал: что за херню они несут? Почему я все это слушаю?

— Девушке давали специальный напиток, — продолжал он, — изменяющий сознание. Иначе его трудновато было высвистать, Ахилла. А так она как бы вступала с ним в ментальный контакт. Видела его. Говорила с ним. Он чуял и выходил.

Точно, Ктулху.

— Ладно, — сказал сосед Леонид Ильич и поднялся, — я пошел, Недочка. Спасибо за приют. Семен Александрович, вы меня не проводите?

Я встал и вышел с ним на крыльцо. В окно было видно, как Рогнеда убирает со стола, в своем затянутом корсете и пышной юбке она казалась черной осой, медленно кружащейся вокруг соблазнительного пищевого изобилия.

— Я думал, вы на моей стороне, — сказал я горько.

— Я на вашей стороне, — сказал сосед Леонид Ильич, — но вы, как я понимаю, человек, склонный к рефлексии. К сюжетным построениям.

И к тому же с обостренной душевной чувствительностью.

— Душевнобольной? — подсказал я.

— Нет, что вы. Просто склонный везде усматривать сложные сюжетные конструкции. Вот я и заглянул, поговорил с девочкой.

— И?

— Будьте к ней снисходительны. Она несчастна.

— Эта хабалка? — Я задохнулся от возмущения.

— Недочка? Несчастна и делает несчастными всех вокруг. В отместку. Так бывает.

— Ее зовут Люся, — сказал я, — и она врет. Они все время врут. Оба.

— Ее не зовут Люся, — сказал сосед Леонид Ильич, — и она не врет. Что до него — не знаю. Я его не видел. Но вы зря так беспокоитесь. Не думаю, что здесь какой-то заговор против вас. Ряд совпадений, знаете, бывают такие совпадения, странные… Что-то вроде причинно-следственных завихрений, есть какая-то теория, резонанса, что ли.

— Либо причинно-следственная связь есть, либо ее нет, — сказал я твердо. Выпитое виски висело в желудке плотным огненным шаром. — Если ее нет, то и реальности нет. А есть какое-то дерьмо, которое над всеми нами издевается.

— Я помню, это у вас такой конек, насчет реальности. Но не нужно так уж радикально, — укорил он. — Реальность есть. Вот мы стоим, разговариваем. Это реальность. В общем, спокойной ночи. И будьте с ней поласковей, с девочкой. Совершенно одна, в чужом городе…

— Да-да, беззащитная крошка…

— Нет, не беззащитная. И не крошка. Тем не менее.

И он стал спускаться с крыльца.

— Если со мной что-то случится, — сказал я ему в спину, — подумайте, как распорядиться письмом.

Он обернулся. Я увидел, что он сильно сутулится. Он всегда так сутулился? Я не помнил.

— Умоляю, — сказал он, — ну что с вами может случиться? При той замкнутой, совершенно скудной, однообразной жизни, которую вы ведете? Только хорошее.

Он шел по темной дорожке к своему темному дому, я стоял на крыльце своего освещенного дома и боялся туда возвращаться.

Деревья гремели мертвой цинковой листвой.

Рогнеда в окне исчезла из виду, и тут же из приоткрывшейся двери выпала узкая полоса света.

— Злишься, — сказала она, высунувшись в темный воздух, — а чего? Ты же делаешь успехи. Вон целую тарелку салата навернул и даже не подавился. Завтра пойдем тебя одевать, в сток пойдем, шиковать не будем, эти уроды все равно ничего не поймут. Тут есть какой-нибудь сток?

— Тут есть секонд, — я глубоко вдохнул сырой воздух и вернулся в дом, — на Южном рынке. Хорошие добротные вещи, английские большей частью. Я там отовариваюсь обычно.

— А Лора Эшли там есть? — Она явно оживилась. — Анни Карсон?

— Не смотрел. Наверное.

— Отлично. Завтра сходим. Это даже лучше, чем какой-то паршивый сток. Эксклюзивней. А ты молодец. — Она окинула меня доброжелательным взглядом. — Разбираешься. Я и смотрю, ты правильно под писателя косишь. Твид, свитер этот норвежский… Ты вообще любишь всякое старье, да?

— Я не люблю новье.

— Там, в чулане, лежат всякие штуки. Это твои? Тарелки всякие, вазочки. Весь чулан забит.

— Слушай, — сказал я сквозь зубы, — не лезла бы куда не просят.

— Ха. — Она, вызывающе оттопырив круглую задницу, вытирала стол губкой. — Тоже мне Синяя Борода. Семь жен на крюках — это, по крайней мере, круто. А там всего лишь посуда покоцанная. Ты зачем ее покупаешь? Для чего?

Я молчал.

— Надеешься зажить своим домом и расставить все по полочкам. — Она ушла в кухню и там стряхивала крошки в мусорное ведро. — Когда-нибудь. Когда-нибудь.

Я молчал.

— Когда твой смешной папа умрет, а ты приведешь в дом хорошую женщину. Чтобы она тебя понимала. А ты ее. Расставишь тарелочки.

К ним прикупишь какую-нибудь старую мебель. Все будет как у людей. Как в приличной семье. И будете друг друга любить.

Я молчал.

— Знаешь, что я тебе скажу? У того, кто мечтает об идеальном доме, не будет никакого. Вообще ничего не будет. Ни дома. Ни женщины. Ни семьи. Ничего.

— Заткнись, ты!

— Ага, вот и заговорил, — сказала она с удовольствием, — а то я смотрю, молчишь-молчишь. Виски еще хочешь?

Я сказал:

— Налей. Или нет, я сам налью.

— Да не отравлю я тебя. — Она говорила терпеливо, как с маленьким. — Завтра пойдем в секонд, посмотрим тебе приличное пальто. Кашемир. Мне что-нибудь соответственно дресс-коду подберем. Или ты раздумал на банкет идти? Боишься, скандал устрою?

— Я сам скандал устрою. Мало не покажется.

— Ну вот видишь, как все удачно получается. Ты устроишь скандал, я устрою скандал. Людям будет на что посмотреть.

Мне вдруг показалось, что она старше, чем я думал поначалу, гораздо старше, она была словно моя старшая сестра, которой у меня никогда не было. Или с женщинами всегда так? Они как хамелеоны, у них нет личности, только набор сменных личин.

Она встряхнулась и снова обрела цинично-юный вид, который эти паршивки явно специально вырабатывают перед зеркалом, чтобы раздражать взрослых.

— Я в ванну, ладно? — Она собрала с дивана свои кружевные тряпки, взяла огромную свою косметичку и деловито удалилась. Только сейчас я обратил внимание, что она успела снять свои докерские ботинки и шлепала по дому босиком. Ногти на ногах у нее, как и на руках, были выкрашены черным лаком. В общем и целом это производило такое впечатление, что ей на пальцы, несмотря на все докерско-обувные предосторожности, все-таки упал двутавр.