Эпизоды за письменным столом - Эрих Ремарк

Зато появились молодые люди. У некоторых девушек в руках большие букеты, их глаза блестят, словно в них поселилась весна. Они влюблены и молоды, а значит — мир забыт, и счастье делает даже самые простые и заурядные лица прекрасными, полными очарования юности, каким обладают все двадцатилетние. Потом… Но кто думает, что будет потом…

Наконец наступает час, когда водитель вытаскивает часы и после короткой остановки удовлетворенно забирается на свое место: омнибус отравляется в последний рейс из города.

Прохладный ночной воздух усмиряет мотор. Он урчит нежнее, водители, знающие каждый его звук, называют это песней.

Большой черный силуэт движется по улицам. Широко поставленные глаза оглядывают асфальт, и конусы света всматриваются вдаль. Поэт, встреться он по дороге, решил бы, что это добродушный дракон прошуршал когтистыми лапами по шоссе, разыскивая своих разбежавшихся детенышей.

Омнибус подбирает с обочины последних пассажиров, тех, кто не мог раньше расстаться с нежным воздухом и состоянием покоя, кто решил использовать каждую минуту, чтобы глотнуть здесь, за городом, еще немного нежной, дрожащей атмосферы расслабленности мира и унести ее с собой, дабы украсить безотрадные рабочие часы завтрашнего утра. Они и сейчас еще сидят у открытых окон и молча смотрят на дорогу.

Омнибус тихо скользит по ночному ландшафту. От горизонта до горизонта раскинулось звездное небо, откуда-то доносится одинокий собачий лай, а иногда фары на мгновение выхватывают из темноты парочки, возвращающиеся домой.

Словно мерцающие светлячки, со свистом несутся навстречу автомобили, некоторые обгоняют омнибус; иногда за рулем машины можно увидеть стройную женщину, ее руки, бледные и безучастные, лежат на руле, словно принадлежат совсем не ей.

Потом вдоль шоссе начинают маршировать ряды огней, настоящий парад фонарей, омнибус выключает дальний свет и зажигает кроткие лучи ближнего света, его клаксон рычит; он уже не кажется заколдованным драконом, теперь он похож на слугу, который осторожно крадется на резиновых подошвах своих толстых шин и очень послушен на людях.

Когда он появляется, улица становится оживленнее. Стайка кавалеров приветствует его патетическим пением и поднятыми тростями. Они входят с серьезными лицами, которые часто свидетельствуют о состоянии глубокого, еще не прошедшего опьянения. Они долго и важно переговариваются с кондуктором; для них добраться домой — великое дело; красочный туман в их головах заставляет считать героическими или остроумными самые простые слова, а когда один из них называет кондуктора «официант», омнибус почти взрывается от хохота.

Другой пассажир рассеянно смотрит на свои вытянутые ноги и время от времени бормочет себе под нос волшебное заклинание:

— Этот Карл… Этот Карл… — и всякий раз ударяет себя по колену, смеется, подвывая, потом снова погружается в задумчивость и опять загадочно просыпается.

Трезвый и усталый, стоит между ними кондуктор и с серьезным видом компостирует билеты.

В центре города безумствуют неоновые рекламы. Раскаленные буквы карабкаются по решеткам вверх, как обезьяны в клетке, сменяют друг друга и разбрасывают над пустынными улицами какое-нибудь имя или название. Длинный ряд такси терпеливо стоит под кружащимся вихрем красных светящихся букв на рекламе зонтиков. Высоко в ночном небе, над крышами, неистовствует в длинном прямоугольнике гонка электрических фраз, восхваляющих новый фильм, который обязательно надо посмотреть. На стене дома появляется бокал с шампанским, потом бутылка, затем пузырьки, сверкая, поднимаются из бокала, их приветствует взрыв восторга кавалеров.

Заезженный до белизны асфальт отражает городские огни, словно мутный, темный поток… Проехали.

Девушки, в дешевых платьях, с ярко накрашенными губами, сбились в кучку в углу омнибуса. У них увядшие лица, и даже у самых молоденьких уже появилось выражение той беспощадной жесткости, которую порождает жизнь без иллюзий. Они презирают людей и не доверяют им, потому что знают только их низменные, заслуживающие презрения стороны.

Бледное существо напевает себе под нос какой-то шлягер, но скоро замолкает и начинает шуршать бумагой, в которую завернуты бутерброды. Она ест и отрешенно разглядывает свои руки. Неужели юные лица могут быть такими серыми и отчужденными!

Тучный мужчина откинулся на сиденье, широко расставив ноги. Он сложил руки на животе и храпит, голова упала на плечо, рот полуоткрыт, его лицо обрело невообразимо детское выражение, круглое, розовое, смешное лицо, такое восхитительное в своей наивности, — подобные физиономии бывают только у лукавых насмешников.

Напряженные и рассерженные, входят и садятся друг напротив друга двое — поссорившиеся супруги, это сразу видно, потому что на их лицах не волнение бурной, быстро забывающейся размолвки, а стойкое раздражение, сгладившееся, вероятно, за долгие годы, но сейчас прорвавшееся наружу из-за новой ссоры. Затем волна духов заполняет салон. Это появились засидевшиеся в гостях люди.

По дороге в город омнибус останавливается везде — но никогда не бывает у него более странного, разнообразного груза, чем во время последнего рейса.

Последний пассажир выходит. Кондуктор смачно зевает и пролистывает блокнот с подсчетами. Омнибус приближается к своему пристанищу. Появляется огромный плоский гараж. Он еще освещен, оттуда доносятся голоса.

Когда въезжает последний омнибус, все желтые братья уже стоят рядком и дремлют. Он медленно останавливается, тормоза вздыхают.

Но вот уже на нем искрятся струи чистой воды, гудят пылесосы, на него нападают тряпки и обрезки замши, его моют, чистят, протирают и устанавливают над ямой. Пока он обсыхает, снизу, из ямы, заботливые руки ласкают его маслом и керосином: уставшие поршни, цилиндры, подшипники, шарниры, — все они расслабляются и успокаиваются от этой дружеской заботы, они впитывают ее и готовятся к заслуженному отдыху.

Последний омнибус ставят рядом с остальными. Уже гаснут огни в большом гараже, и тут водитель обнаруживает на подножке что-то серебристое — ветку ивы с сережками. Он осторожна вытаскивает ее и берет с собой. Дома его ждет молодая жена.

(1925)

Борзая

— Я назвала ее Рат-на-даш, — сказала Баб, капризная молодая дама, помешанная на красоте и утонченности, — потому что в ней всегда есть что-то неуловимо таинственное и чуждое. Она не такая, как все остальные простодушно-привязчивые собаки, всячески демонстрирующие верность, которая так легко объясняется ожиданием еды и дрессировкой, она не слуга человека; она — существо, которое трудно разгадать, по-своему одинокое, как и все благородное… она может часами неподвижно лежать в загадочном молчании, словно индийский факир.

И поэтому я назвала ее Рат-на-даш; мне нравится смотреть, как она лежит там в углу на своей подушке, молча и неподвижно, живописно раскинувшись, в каждом ее изгибе — порода и благородство. Любое ее движение ставит в тупик, и ты в изумлении следишь, за ней, до глубины души пораженный ее грацией; она всегда произведение искусства, что бы она ни делала; ее элегантность захватывает и восхищает: отдыхает ли она, опустив голову, или лениво поднимается, идет ли размеренными шагами или несется длинными прыжками по жнивью, — она всегда произведение искусства, совершенное в движении, будто живой ритм красоты.

Она всегда словно окружена нежной магией, ей можно поклоняться и при этом не казаться себе смешной. У нее есть что-то общее с жирафом, этим самым элегантным животным; она, как и жираф, кажется почти ненастоящей из-за декадентской длинноногости стройного тела. Когда видишь, как она бежит, невольно вспоминаешь необычные прыжки австралийских кенгуру; ее суставы пружинят, словно тело не подчиняется законам притяжения, и ты прямо-таки ждешь, что внезапно в мощном прыжке она исчезнет в голубизне небес.

Вы только посмотрите на нее, на эту узкую, длинную морду русской борзой с маленькими, плотно прилегающими ушами, в которых просвечивают жилки. В золотисто-коричневых глазах такая немая тоска, что кажется, если вглядеться в нее, вот-вот догадаешься, в чем состоит ее загадка.

Я люблю гулять с Рат-на-даш по осеннему лесу. Она идет по опавшей листве между стволами деревьев и кажется фантастическим существом из эпохи барокко, которому удалось вырваться из мистических чар. Надо видеть ее, когда во всем этом красочном умирании природы она одна являет собой пружинистую, концентрированную жизнь, а изогнутая линия спины — словно клинок рапиры.

От нее не требуют ни одной из обычных собачьих добродетелей; она не должна сторожить, ее не учат бросаться на людей, ей не надо быть ни умной, ни забавной, ни ловкой; она — просто роскошное создание; ей не надо ничего, только быть прекрасной, потому что любая красота бесцельна и самодостаточна…