Венок на волне - Виктор Степанов

Привет вам, "дикари", цивилизованные потомки Робинзона, за рубль-два обеспечившие себе койкокрышу, и пышнотелые, медлительные обладатели курортных люксов!

Едва рассветный луч, как спичкой, чиркнет по шершавому горизонту, вы уже стоите шумным биваком на прохладной, отсыревшей за ночь и потому кажущейся драгоценными камнями гальке... А если пляж песчаный, то его так и называют "Золотые пески"...

Постой-постой... Это чье же море? Я его уже где-то видел. Ах да, это море Бориса, его "огромная, наполненная искристым шампанским чаша залива, оправленная в малахитовые берега". Бездумное лежанье на песке, прекрасная казнь солнца, дымок шашлыков, горьковатый квасок молодого вина...

Было бы здорово и туристской коммуной студентов, глядя на дальний парус, спеть под гитару о том, что сбудется или не сбудется...

Но права поговорка, ей-ей, как права: красиво море с берега, а корабль на картинке.

Дымка романтики... Вот ее сдунуло, и совсем иной ракурс, другой поворот.

С чего бы теперь начать сочинение?

С уютной тесноты матросского кубрика, в котором мы, словно Гвидоны, засыпаем после вахты мальчишками, а просыпаемся морскими, в тельняшках витязями? Наверное, излишне красиво сказано. Надо просто в синем дежурном свете взглянуть на Афанасьева, спящего на своей койке так крепко, что не чувствует, как свесившаяся рука маятником покачивается в такт убаюкивающих нас волн. Или втиснуться в рубку акустика, попросить на минутку вторые наушники и услышать невидимое, то самое, что настороженностью отражается на его лице и скатывается по щеке капелькой пота, которую некогда даже смахнуть...

Братва, братишки... Нет, не зря этим словом общаются, я бы даже сказал, обнимаются именно моряки.

А это что на экране локатора, припорошенное как бы снежком? Берег? Тот самый, теперь уже призрачный, как на школьной контурной карте, берег Бориса?

Раскаленное солнце шипя погружается в волны. Схлынул людской говорливый поток. Над недавним пристанищем "дикарей" кружат, промышляя на ужин, чайки. На пляже дворники по штату не положены. И чайки будут наведываться сюда до тех пор, пока шторм не вымоет берег до каждого камушка, до каждой песчинки.

А пока берег такой, каким его оставили любители моря. И море, большое море, - смотрите, каким оно стало маленьким. Под неоновым светом луны море сейчас похоже на медузу, выброшенную на песок.

Да, таким море выглядит с берега в отпускную, безмятежную ночь. Может быть, и не таким - не спорю, ведь у каждого море свое. Но когда курортный городок сомкнет усталые веки - спите сладко, отпускники! - с темной скалистой гряды ночь рассекут пограничные прожекторы. Голубые мечи ударят по воде, по буям, погруженным в дрему. Помните, эти красные шары ограждали дневную ярмарку - там, за ними, другое море, другая глубина. Там - мое море. Я хочу вам о нем рассказать.

Это море начинается не с золотого пляжа, не с кружевной бахромы прибоя. Это море начинается с флага. И не голосом вахтенного офицера голосом пробудившихся волн по утрам звучит над всеми четырьмя флотами:

- На флаг, смирно!

Смирно, Краснознаменный Тихоокеанский! Смирно, Краснознаменный Северный! Смирно, дважды Краснознаменный Балтийский! Смирно, Краснознаменный Черноморский! Четыре флота - четыре части света... И как снежные взрывы, взметнулись чайки - над таежными сопками Приморья, над льдистыми скалами Заполярья, над сосновыми дюнами Балтики, над солнечным взгорьем Севастополя.

- Флаг поднять!

Белый, как облако, с синей каймой, словно только что коснулся моря, с красной звездой, серпом и молотом - медленно солнцу вослед поднимается на гафеле военно-морской флаг.

С добрым утром, море!

Вздохнет пробужденно, взовьется гребнем волна и прильнет к родному стальному борту. А наверху, на палубе вдоль лееров, как по нитке, бушлат к бушлату, плечо к плечу, даже черные ленты, переплелись в один крепчайший узел, лицом к флагу стоят мои друзья.

С добрым утром, флот!

Струится, отщелкивает на ветру бело-синий флаг. Над широкой, как бронированная площадь, палубой крейсера, над узкой и скользкой, как спина гигантской акулы, палубой подлодки. Сизые капельки росы на броне, и в каждой - по маленькому солнцу.

Так начинается утро на рейде. Но вот дробот матросских каблуков прокатился по трапам, словно тысячная колонна, как по асфальту, пробежала куда-то вдаль по морю, металлический голос в динамике произнес что-то спокойное, но приказное. Грозно шевельнулись орудийные башни, задрались хищные клювы ракет... Боевая тревога!

И хмурится море, свинцевеют волны, вытянулся, каждой ниткой напрягся флаг.

Впрочем, теперь море - не волны, нет, и не бурун за кормой. Теперь море - это корабли. А корабли - это не стальные махины, нет. Это мы, матросы, обычные ребята. Такие, как Афанасьев, с борцовскими плечами, такие, как Валерий, с тонкими руками гармониста. А корабль - что он без нас? Это нашими руками приведены в действие двигатели, это нашими глазами из края в край обшаривается горизонт, это нашими ушами прослушивается каждый шорох. Мы - душа корабля. А стальные переборки и орудийные стволы - это все равно что кольчуга и меч.

Значит, море - это корабли, а корабли - это мы. Так что такое море? Море - это мы, моряки.

Посмотрите на стальные силуэты кораблей, идущих в кильватер. Вот с флагмана замигал огонек. Ему ответил прерывистым светом корабль, идущий позади. А вот словно птица забилась, захлопала красными крыльями - и такие же птицы заметались у мачт других кораблей. Морзянка, флажной семафор? Нет, это разговаривает море.

Матрос надел наушники и услышал свистящие щелчки - словно камушком по первому ледку на пруду. "Дзень-с-ще-ще-ще-ще..." Это тоже язык моря. В переводе на наш - "рядом движется подводная лодка". Для матроса это язык родной.

Старые гидроакустики рассказывают, что иногда им доводится слышать голоса погибших кораблей. Море сберегло их и записало, как на магнитную ленту. Века, словно волны, прокатились над этими кораблями, плещут времена нынешние и накатываются грядущие, а голоса звучат и будут звучать сквозь толщу лет. Голоса матросов с галер Петра I, с бригов Нахимова, с миноносцев Цусимы - слабые далекие голоса. И ближе, отчетливее могучее "Прощайте, товарищи, с богом! Ура!" с объятого пламенем "Варяга", "Да здравствует Родина!" - с расколотого взрывом "Стремительного"...

Сколько легенд записало море! И сколько геройских былей таит в себе глубина!

А сверху - волны и волны, и не видно, что там, внизу, если б не карта, большая штурманская карта, которая для моряка делает прозрачными все моря, все океаны. Вот на траверзе маяка - якорек. Здесь погиб корабль. В кубрике, возможно, гуляют рыбы. А скорее всего, как серым сугробом, занесло илом надстройки по самые мачты. Вечным сном уснули матросы, им больше не будет побудки. Но, не истлев, висит на гафеле клочок флага, который ни на дюйм не был спущен перед врагом. Безмолвие темных глубин...

Вот еще якорек на карте: "широта...", "долгота...". Сколько здесь якорьков? Если бы можно было разом поднять, оживить корабли! Какая великая эскадра героев подняла бы флаги и вымпела! На всех четырех флотах, на всех четырех морях!

- На флаг, смирно!

В эскадре кораблей-героев я сразу опознал бы корабль, который стал мне родным. "Стремительный", отважный катерок... Я вижу, как капитан 3-го ранга Гренин подходит к матросу и отдает ему честь: "Здравствуйте, дядя Петя!" Узнал бы матрос в морском офицере того мальчишку?

Наверняка. Даже в нашем экскаэре он угадал бы черты "Стремительного".

Но... Снова волны, как страницы, закрывают одна другую. И "Стремительный" - синим якорьком на штурманской карте. И по старым фарватерам идут новые корабли. Только в наушниках: "дзенвс-ще-ще-ще... цвирь-цвирь". То ли камушек по первому ледку, то ли птицы в черемуховых кустах по-над речкой...

А на самом деле говорят корабли. Стройный крейсер, распенив форштевнем усы, щеголеватому, задиристо поднявшему нос эсминцу. Эсминец сутуловатому работяге-тральщику. Тральщик - бойкому эскаэру. "Цвирь-цвирь" - "Не дремать, глядеть в оба".

И вдруг ни на что не похожие звуки ударяют в наушники. Таинственно шуршащие шаги. Подлодка! Не простая - атомная. Скользнула дирижаблем, пробубнила: "Счастливо оставаться, иду в автономку".

Я ни разу не видел атомной подводной лодки. Но знаю - она где-то рядом, может быть, вон там, где взбугрился на секунду-две ершистым гребнем тяжелый вал. Все корабли - над водой и под водой - как бы связаны невидимыми швартовами, все как бы просвечены невидимыми лучами, которые сквозь толщу моря, сквозь броню позволяют видеть каждый отсек, каждого моряка. Но это "зрение" дано только моряку.

"Ще-ще-ще... Цвирь-цвирь..." Чуть повернуть рычажком - и эхом по воде голоса: "По фашистскому крейсеру - огонь!", "Справа тридцать торпеда", "Прощайте, товарищи!", "Да здравствует!..".

Этим голосам отвечают живые: "Ще-ще-ще... Цвирь-цвирь..." - "Идем боевым дозором". И, взбурунив винтами гладь, проходят крейсеры, эсминцы, подлодки. Остро отточенный карандаш штурмана прочерчивает линию курса вдоль синих якорей, над синими якорями.