Царский наставник. Роман о Жуковском в двух частях с двумя послесловиями - Борис Носик

Но что греха таить и зарекаться от слабостей: Жуковскому нравились и внешнее благородство дворцового обхождения, и красота дворцовых интерьеров, и близкие его отношения с царской семьей, и общество молодых прелестных фрейлин, с которыми он вел интенсивную переписку, сочиняя изящные мадригалы на случай. И конечно, он не мог не влюбляться в них. По крайней мере две его влюбленности заслуживают упоминания — влюбленность в княжну Хилкову и влюбленность в юную графиню Софи Самойлову. Известно обо всем этом не так уж много. Замечено было, что в 1818 году Жуковский перевел вдруг из Гёте стихотворение «Новая любовь — новая жизнь», и стихи посвящены были новым волнениям сердца:

Что с тобою вдруг, сердце, стало?Что ты ноешь? Что опятьЗакипело, запылало?Как тебя растолковать?

Все исчезло, чем ты жило,Чем так сладостно грустило;Где беспечность, где покой?..Ах, что сделалось с тобой!

Я неволен, очарован,Я к неволе золотой,Обессиленный, прикованШелковинкою одной;

И бежать очарованьяНет ни силы, ни желанья;Рад тоске, хочу любить…Видно, сердце, так и быть!

О той ли это придворной красавице или о другой? Скорее всего, речь все же идет о юной фрейлине вдовствующей императрицы Софье Александровне Самойловой, чей платок, упавший в воду, Жуковский воспел в изящном салонном стихотворении. На нее же, скорей всего, намекал и друг Тургенев, писавший Вяземскому, что Жуковский «неистощим в любовных мечтаниях»:

«Настроил было опять душу и любовь свою для поэзии: положил на ноты звук своего сердца или сердечного воображения, и следовательно тоска его по счастию семейственной жизни не совсем пропала для нас и для потомства».

Вскоре после истории с упавшим в воду платком красавицы и написанием стихов к случаю Жуковский прихворнул и написал прекрасным фрейлинам (в том числе и Софи Самойловой) «от некоего жалкого стихотворца прошение», смиренно умоляя прислать ему от дворцового стола, то бишь

Из царскаго земного рая:Десяток вишен в башмаке,Клубники в носовом платке,Малины в лайковой перчатке.

Малину принесли, и изящная перчатка была на дне лубочной корзины, что дало повод для нового письма, адресованного юной графине, стихотворного, конечно, письма, выдержанного в стиле придворного мадригала, вполне пристойного, но все же свидетельствующего о влюбленности:

О ты, прелестная перчатка,Тебя я знаю! Ты родняПерчатки той честолюбивой,Которую поэт счастливойВесной прошедшею, в Кремле,Поймал на мраморном столе,Когда, гордясь сама собоюИ в ссоре с милою рукою,На волю року отдана,Гляделась в зеркало она!

Итак, минувшею весной, в Москве, образ прекрасной юной графини уже волновал поэта, и перевод из Гёте — про новую любовь и новое волнение сердца — был вдохновлен ею.

Прошло больше года, и старый друг Перовский, в ту пору адъютант великого князя Николая Павловича, остерег поэта. «Замечание Перовского на мой счет если не справедливое, то по крайней мере остерегательное…» — записывает Жуковский в свой дневник. И дальше так оправдывается: «До сих пор я действую, кажется, прямо… Лишь бы поскорее все, что надобно, высказать. Это дало бы более свободы и верности действовать».

О чем же предостерегает Перовский старого друга (они ведь были, по выражению Перовского, «два Ореста, два Пилада», настоящие друзья)? О том, что и Жуковский и юная фрейлина шаг за шагом углубляются в лабиринт любовной игры. (Жуковский давно уже подарил ей Библию, завел для нее альбом, куда вписывает всякие наставления и стихи.) О том, что надо давать себе в этом отчет и принимать решение. И еще — Перовский делает важное признание: сам он тоже влюблен в графиню Самойлову.

То, что происходит дальше, характерно для поведения Жуковского вообще (не то ли было в случае самой его большой любви — любви к Маше?). Он склоняется к самопожертвованию, он отступается, даже не выяснив толком, есть ли у Перовского шансы на успех, любит ли его Софи. Так, может, самопожертвование все-таки слаще победы, а самая победа, самое свершение его страшат? Похоже на то. Жуковский записывает в дневник по поводу любви к графине и преданности другу-товарищу:

«Пусть душа ей, но воля остается моею; она принадлежит товарищу».

В послании, адресованном Перовскому, а позднее вписанном автором в альбом графини Самойловой, Жуковский говорит о том же несколько пространнее:

Товарищ! вот тебе рука!Ты другу во-время сказался;К любви душа была близка:Уже в ней пламень загорался,Животворитель бытия,И жизнь отцветшая мояНадеждой снова зацветала!

Главное, что эта новая любовь, этот гений чувства, «пленитель безыменный» разбудил лиру, «бывалый звук раздался в ней»:

И снова на бездушный светЯ оглянулся, как поэт!..

Но вот Жуковский узнал, что графиня любима его товарищем, и он тут же отступается, похоже, с чувством облегчения:

Сим несозревшим упованьем,Едва отведанным душой,Подорожу ль перед тобой?Сравню ль его с твоим страданьем?…Сии приметы знаю я!..Мой жребий дал на то мне право!

Итак, Жуковский с готовностью совершает жертвоприношение и желает успеха товарищу:

Люби! любовь и жизнь — одно!Отдайся ей, забудь сомненье…

Себе он оставляет роль друга, платонического возлюбленного, наставника, певца любви. Вот только бы «пленитель безыменный», гений любви, разбудивший лиру, не отступался так скоро, оставляя душу бесплодной:

О гений мой, побудь еще со мною;Бывалый друг, отлетом не спеши,Останься, будь мне жизнию земною,Будь ангелом-хранителем души.

Как и в случае с Машей (по отношению к которой он представал то в роли «отца», то в роли «брата», даже не предупредив ее о грядущих метаморфозах), Жуковский не спрашивает у красавицы Софи, угодны ли ей такие его жертвы. Поэт думает о своих отношениях с собственной совестью, с душой, с музой, с товарищем… Остерегайтесь, девушки, поэтов!

В альбом графини Самойловой Жуковский записывает нечто очень похожее на то, что писал в альбомы Маши и Саши Воейковой, — о том, что настоящее лишь средство к прекрасному, а истинное счастье в том, что было пережито: «Можно некоторым образом сказать, что существует только то, чего уже нет! Будущее может не быть, настоящее может и должно перемениться; одно прошедшее не подвержено изменяемости: воспоминание бережет его».