На рыбачьей тропе (Рассказы о природе) - Евгений Носов

— Ну, флот-то твой колхозу ни к чему, — вдавливая цигарку в подошву сапога, сказал рыжеватый мужичонка. — На кой он колхозу? Не морская держава.

— Не морская! — передразнил Маркелыч. — Ты, ядреный якорь, много-то во флоте разбираешься? Колхоз в Гремучий Яр все лето машины за камнем гоняет. Теперича скажи, много на той машине увезешь? А подгони баржу — сразу на полкоровника материалу. К тому же износу барже никакого. Кой ей леший сделается? Понимать надо. Я, милок, семь годов в Балтийской эскадре прослужил, полсвета обошел, в Цусимском сраженье участие принимал. А ты берешься мне о флоте рот разевать.

— Да уж слыхали, — буркнул рыжий. — На угольном складе плавал. Вроде как в обозе.

Дед подскочил с лавки, будто укушенный. Тряся перед самым лицом рыжего клокастой бороденкой, в которой застряла рыбья косточка из ухи, он зашипел гусаком:

— Ах ты, ядреный якорь, загни тебя в котелку! Да меня, можа, командующий к «Георгию» хотел представить.

— За чтой-то он тебя так полюбил?

— За геройство, вот за что!

— Угольной глудкой трубу сбил на японском броненосце, — пояснил кто-то из темных сеней.

Хата вздрогнула от дружного хохота. Дед растерянно развел руками, ошалело повертел головой, потом хлопнул себя по коленкам и тоже захохотал:

— Ведь придумают, черти окаянные! Глудкой по броненосцу.

— Ну чего к старику прилипли? — вступился кто-то. — Дело было не шуточное. Расскажи лучше, как тебя японцы по заднему месту секли.

— Что было, то было, — согласился Маркелыч, подсаживаясь снова к самовару.

— Ну, значит, шарахнули по нашему «Илье Муромцу» торпедою. Которые уцелели, посигали в воду. Гляжу, наше корыто выпустило из нутра пар и развалилось пополам. Ну мы, значит, и остались барахтаться посеред моря-океана. А кругом пальба, вода так столбами и вскидывается. Слева японец горит, справа наш на бок повалился. Мать честная! Тут уж дрыгать ногами ни к чему. Конец неминучий. Хоть бы, думаю, смерть геройскую принять, а то так — ни за понюшку табаку.

Откуда ни возьмись — японский миноносец. Заприметил нас, шлюпку спустил. Забагрили нас, как рыбу, выволокли — да и в темный отсек. В трюме жара, мокро, гарью отдает. Какой-то матросик тяжело стонет.

— Братки, — окликаю, — есть кто с «Муромца»?

— Все с него.

— Что-то с нами теперича будет?

Наверху забахали орудия. Видно, японцы опять в бой ввязались. Настырные, черти! Лежим прислухиваемся. Да вдруг что-то как шарахнуло у самого борта. Закачался японец, загудела обшивка.

— Это, братцы, с нашенского долбануло, — простонал раненый матросик. А на него как зацыкали:

— Чего, дурак, радуешься! Потонешь, как крыса.

— А что ж теперь из-за тебя, ирода, и японца трогать нельзя? Бейте их, братцы, не давайтесь самураям!

Чуем, в углу забулькала вода, пол стал кособочиться. Переползли на сухое. Опять сильно шарахнуло, аж лязг пошел. Орудия наверху замолчали. «Видать, наши доконают япошку», — думаю я про себя, а сам в темноте рукой шарю, воду нащупываю: мол, прибавляет аль нет. А вода уж к самым ногам подобралась. Пришлось вставать. Ухватились друг за дружку, чтобы не попадать, — ослабели, пока в море купались, — да так и стояли в воде, к бою прислухивались.

Не знаю, сколько так стояли. Может, день, может, и более. Ноги от сырости стали как деревянные, пальцы намертво вцепились в одежу, не разомкнуть. Не уследили, как тот раненый матросик и помер. Так и держали мертвого.

Слышим, миноносец остановился. Заработали помпы — вода стала уходить. А через некоторое время и дверь отперли.

Выволокли нас на палубу. Метнул глазом по кораблю — ядреный якорь! Боевую рубку под корень срубило. Кормовое орудие — начисто. Вместо трубы лохмотья. Здорово, значит, наши его перекрестили. А по правому борту город незнакомый. Дома диковинные, размалеванные, как лавки на ярмарке. А за домами — горы. Кольнуло меня под ребро, шепчу ребятам:

— Ей-богу, Япония!

Свели нас на берег, посадили в колымаги об двух колесах, с черными быками в упряжи. Повезли куда-то по кривым улицам за город. Следом голопузые ребятишки, такие же озорные и неумытые, как наши, только косоглазые и с косицами. Пищат что-то по-своему, пальцами на нас показывают, сливами швыряются. Встречались ихние бабы — маленькие, чернявые, босые, иные с ребятишками за спиной — боязно косились, стороной обходили повозки.

Еду, примечаю, неважнецко живут. И постройка хилая, и поля путного нет. Какие-то болота. Лазают по ним бабы, подол подоткнувши, а за горбом ребятенок привязан. Солнце печет, бедняга головенку свесил, видно, уж и кричать нечем. И думаю: на кой черт той бабе война сдалась? Поди, и мужика уже ухлопали. Или вроде нас в плен погнали.

Привезли нас в японскую церкву. А они у них без колокольни, так, вроде амбара: одна крыша да четыре стены. Церкву ту огородили забором и согнали туда нашего брата. Глядим, матросиков уже полно набито с разных кораблей. Лежат на полу, на рисовых циновках. Обросли бородами, одежда порванная, на иных повязки белеют — раненые…

— Откуда, братки? — подступил к нам детина в разорванной тельняшке.

— С «Муромца» — угольного транспорта.

— С кораблем взяли?

— Корабль, слава богу, потонул…

— Корабль — черт с ним! Люду сколько пропало! Эх, добраться б только до дому, спросил бы я царя-батюшку, за что народ на погибель гонит.

Нашел я в заборе щелку, выглянул. Внизу, под горою, море блестит, дальше, на краю моря, остров горбом высится. А меж тем островом и берегом броненосцы небо коптят. Крышка! Никуда отсюда не денешься. Далеко Россия-матушка.

Разболелось, братцы, мое сердце. Такая тоска взяла. Вспомнилась наша Отрада. Как ни распроклятое было раньше у нас житье, а все-таки лучше, чем на чужбине. И зачем в такую даль нашего брата гнали? Аль своей земли мало? У японца и отнять-то нечего — одни острова.

Дня через два сняли с нас сапоги, выдали матерчатые тапочки с отдельным большим пальцем, послали на работу в каменоломню. Работа тяжелая, а харчи — никуда. Похлебки — никакой. Вместо хлеба рис пресный. Сыпнут две щепотки в деревянный ящичек, а сверху каких-то соленых ягод бросят. А то принесут несколько ведер ракушек, вроде тех, что у нас в речке водятся — на две створки. Есть охота, а поглядишь — нутро наружу воротит. Бегает переводчик, уговаривает:

— Кусай, руса матроса. Оцень карасо. Все японски кусать. Оцень карасо.

— А за что же тебя, Маркелыч, все-таки высекли? — спросил кто-то.

— Слухай, не перебивай.

Одно слово, подбились мы на японских харчах. Едва ноги волочили. Эх, говорю, братцы, щей наваристых похлебать бы. Или же хлебца, нашенского, деревенского, да с крутой солью.

Лежим, значит, на соломе, мечтаем. И порешили отрядить меня в город: может, что из подходящих харчей на базаре присмотрю. Пошарили по карманам, наскребли кое-какие деньжата. Пошел я к караульному отпрашиваться. Конвойный отпустил. Небось рассудил: куда я денусь? Кругом вода.

Ну, хожу это я по улицам, а там что ни дом — то лавка. Почитай, каждый хозяин торговлей промышляет. Торговля-то плевая: пара бумажных вееров, шляпа из рисовой соломы, сушеные сливы, разные шкатулочки, какие-то рачки наподобие наших тараканов, только розовые цветом, креветками называются, и прочая безделица. Сидит японец перед своим товаром, пьет чай, от мух отмахивается, за весь день, может, на какую копейку и продаст. Гляжу я на все это — ничего подходящего. Откуда ни возьмись — самовар! Наш, российский. Ядреный якорь! Вот, думаю, купить бы. Хоть чайку всласть попить, душу отвести…

— Продай, — говорю — япошка, вот эту штуку. На кой черт она тебе?

Японец было перепугался, вытаращил на меня глаза, небось первый раз русского матроса увидел. Но когда я выгреб из кармана серебро, оскалился, закивал башкою.

Принес я этот самовар в лагерь, да еще чаю-сахару прикупил. Очень обрадовались матросики. Окружили самовар, смеются, будто малые дети, гладят медные бока, разговаривают, как с другом:

— Откуда ты, браток, взялся? Ай тоже японцы заполонили?

— Небось какой-нибудь наш генерал на позиции в подштанниках чай распивал, а его и прихватили.

— Чаевать не воевать, — говорит тут матросик в драной тельняшке, тот самый, что все до царя собирался добраться. Григорием его звали. — Ну, а мы уже свое отвоевали, впору чай распивать. Не знаем, кому ты там служил, генералу ли, адмиралу, а только пришел черед нам послужить.

Порешили тут же и раздуть этот самый самовар, отпраздновать покупку.

Стал я раздумывать, чем бы самовар растопить. В углу нашей казармы на полочках за ширмой какие-то деревянные зверюшки стояли. Точеные, размалеванные, разные-преразные — впору ребятишкам забавляться. А еще дюжины две реек было сложено. Каждая рейка тоже отполирована и сверху донизу исписана японскими закорючками. Что это за игрушки и планки, об ту пору никто не знал. Ну, а по мне, эти планки самый раз для самовара подходящи. Схватил я две штуки, вытащил во двор, раз-два об колено — и в трубу.