Джон Фицджеральд Кеннеди - Алан Бринкли

Среди целого ряда предложений во втором докладе президента Конгрессу о положении в стране прозвучал и призыв «до конца десятилетия высадить человека на Луну и благополучно возвратить его на Землю». Было несколько причин стремиться к достижению этой грандиозной цели. Кеннеди, который все еще не мог прийти в себя после первых неудач на посту президента, рассматривал освоение космоса как способ поднять престиж США и вернуть себе право называться сильным и смелым лидером. Кроме того, он полагал, что осуществление его космической программы станет не только блестящим научным достижением, но и способом укрепления военной мощи страны. Он, как и многие другие, болезненно переживал американское отставание от Советского Союза в космосе. Советский Союз запустил первый спутник в 1957 году, а в апреле 1961 года Юрий Гагарин стал первым человеком, побывавшим в космосе и облетевшим Землю. К этому времени Соединенные Штаты еще не совершили ни одного пилотируемого космического полета. «На днях мне попались результаты анкетирования французских школьников, которых спрашивали, какие страны они считают самыми передовыми в разных сферах деятельности. 67 или 68 % назвали Советский Союз первым в мире в научно-технической области», — заметил Кеннеди с раздражением [221].

В Конгрессе, как и в прессе, высказывались скептические замечания относительно целесообразности такого дорогостоящего проекта, но Кеннеди не отступал. 14 июня 1962 года, выступая на неофициальной пресс-конференции, он заявил: «Я считаю, что Соединенные Штаты не могут позволить себе уступить кому-то первое место в освоении космоса, потому что, по моему убеждению, космос, прежде всего, имеет для нас слишком большое значение — как военное, так и политическое, и психологическое, и во всем остальном … Считаю, что Соединенные Штаты не могут допустить, чтобы Советский Союз имел превосходство в космосе. Еще неизвестны военные последствия такого господства» [222].

5 мая 1961 года Алан Шепард стал первым американским астронавтом: он совершил довольно короткий полет, пролетев 300 миль, но поднялся на высоту 115 миль над поверхностью Земли, выйдя далеко за пределы земной атмосферы. Успех миссии Шепарда вдохновил Кеннеди на идею американской экспедиции на Луну, о которой он объявил в том же месяце, выступая в Конгрессе. Кроме того, Кеннеди решил, что американский астронавт должен, как Гагарин, совершить полет по околоземной орбите [223]. Через девять месяцев более ста миллионов американцев наблюдали взлет ракеты с мыса Канаверал в штате Флорида. На борту космического корабля находился закаленный в боях во Второй мировой и Корейской войнах летчик Корпуса морской пехоты Джон Гленн. Кеннеди страшно волновался все время, пока Гленн совершал свои три оборота вокруг Земли, и ликовал, когда астронавт благополучно приводнился в Атлантическом океане около Бермудских Островов [224].

Весной 1961 года внешняя политика Кеннеди находилась еще в стадии становления, о чем свидетельствует неудачная операция на Кубе. Однако уже тогда стало очевидно, что он будет в чем-то более осторожным, а в чем-то более безрассудным политиком, чем его предшественник Эйзенхауэр. В 1956 году государственный секретарь Джон Фостер Даллес охарактеризовал американскую стратегию в холодной войне в течение 1950-х годов как «балансирование на грани войны». По его словам, эта опасная политика основывалась на «умении подойти к самому краю, но при этом избежать начала войны. Если вы не будете в достаточной степени владеть этим искусством, то развяжете войну. Если попытаетесь уйти от опасной черты, если испугаетесь и захотите держаться подальше от края, вы проиграли» [225]. Короче говоря, администрация Эйзенхауэра полагалась на стратегию запугивания противников, прежде всего Советского Союза, используя ядерное оружие как средство устрашения и считая, что, столкнувшись с перспективой Армагеддона, Хрущев отступит. Даллесу эта идея нравилась возможностью использовать «жесткие» методы шантажа. Эйзенхауэр поддерживал эту стратегию, которая в то время носила название «Новый взгляд», частично потому, что с ее помощью можно было обойтись без создания военизированного государства и вести холодную войну в более приемлемом для бюджета страны варианте [226].

Кеннеди довольно скептически относился к доктрине Эйзенхауэра-Даллеса. Мысль о применении ядерного оружия внушала ему куда большее отвращение, чем его предшественникам, особенно после проведения испытаний первых водородных бомб. Он давно стремился к снижению темпов роста ядерного вооружения, а также хотел создать новый подход к решению международных проблем, альтернативный политике устрашения. Эта новая доктрина получила название «гибкое реагирование» и была призвана дать Соединенным Штатам больше возможностей выступить против агрессора, используя обычное оружие ограниченного диапазона применения. Хотя после событий в Заливе Свиней Кеннеди уволил руководителей ЦРУ Аллена Даллеса и Ричарда Биссела, он еще в большей степени, чем Эйзенхауэр, полагался на это ведомство. Его особый интерес вызывали силы специального назначения, так называемые «Зеленые береты» — отборные подразделения Армии США, созданные по образцу британских отрядов командос, которые проходили специальную подготовку для ведения нетрадиционных войн на территории других стран, включая и партизанские войны. Кеннеди расширил спецназ и обеспечил ему значительную популярность среди населения. У Роберта Кеннеди, также сторонника тайных подрывных операций, на рабочем столе в кабинете министра юстиции лежал зеленый берет [227].

Среди многих негативных последствий поражения в Заливе Свиней не последнее место занимало ухудшение отношений с Хрущевым, которое не могло не оказывать влияния на подготовку к встрече двух лидеров в Вене. В Европе Кеннеди предстояло столкнуться со многими спорными вопросами, а наибольшую угрозу представлял спор о будущем Берлина. С самого дня окончания Второй мировой войны территория побежденной Германии была разделена на две области, контролируемые двумя принципиально различными политико-экономическими системами: три западные зоны оккупации под управлением Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки и Восточная зона оккупации под управлением советской администрации. Постепенно эти временные границы приобрели более постоянный характер, что привело к образованию двух германских государств: на территории, оккупированной советскими войсками, была образована Германская Демократическая Республика, которую на Западе называли Восточной Германией, а на территории, оккупированной войсками США, Великобритании и Франции, — Федеративная Республика Германия, или неофициально Западная Германия. «Мы все знаем, что, возможно, Германия уже никогда не объединится в единое государство», — сказал Кеннеди в Париже [228]. Но будущий статус Берлина, расположенного в середине Восточной Германии и при этом разделенного на два города, оставался для коммунистического лагеря больным вопросом. Советские лидеры считали расчленение Берлина оскорблением, а правительство Восточной Германии оказалось в неприятной ситуации, так как ее граждане массово перебегали в Западный Берлин. Хрущев настаивал, что Берлин должен быть объединен под юрисдикцией Восточной Германии. Кеннеди хотел вообще не касаться этой проблемы, считая ее на тот момент неразрешимой. При этом оба лидера знали, что Берлин станет важнейшей темой для обсуждения на встрече в Вене, которую планировалось провести в июне [229].

Первой остановкой в поездке Кеннеди по Европе стал Париж. Когда вместе с президентом де Голлем он ехал по улицам города, его восторженно встречали французы. Как писала New York Times, «целый день эти два человека ездили по улицам Парижа, олицетворяя собой молодость и зрелость, величие и непринужденность, мистицизм рядом с прагматизмом и спокойствие рядом с бурной энергией» [230]. Грандиозный прием, устроенный в честь супругов Кеннеди, поразил не только французов, но и американцев. Газета Washington Post в упоении назвала его «непередаваемо изысканным», чему в немалой степени способствовала огромная популярность Жаклин Кеннеди среди французов [231]. Однако для Кеннеди было значительно важнее посоветоваться с де Голлем относительно того, как ему следует вести себя с Хрущевым. Французский президент настоятельно рекомендовал ему «показать, что мы не позволим изменить сложившуюся ситуацию. Любое отступление из Берлина, любая смена статуса, любой вывод войск… означал бы для нас поражение. Это привело бы к почти полной потере Германии». Это было не то, чего Кеннеди ждал от де Голля. Особенно ему не понравилось заявление де Голля, что если Хрущев хочет войны, «мы должны дать понять, что он ее получит» [232].

В неофициальной обстановке де Голль выразил весьма слабую уверенность в том, что Кеннеди сможет противостоять Хрущеву в Вене. Другие были настроены еще более пессимистично. Уильям Фулбрайт сказал, что его очень беспокоит вопрос насколько Кеннеди готов к этому саммиту [233]. Журналист Ричард Ровере заметил: «Очень может быть, что господин Хрущев не увидит в нашем молодом президенте всего того, что видят в нем Теодор Соренсен и Чарльз Болен» [234]. Дипломат Джордж Ф. Кеннан опасался, что Советы будут пытаться подорвать эту встречу, чтобы ослабить в общественном мнении «влияние и роль [Америки] в мире…, используя для этого массированную пропагандистскую кампанию, чтобы поставить в неловкое положение и дискредитировать американскую делегацию во время встречи в верхах» [235]. Сам Хрущев беспокоился, что президент начнет переговоры, исходя из «совершенно неправильных предпосылок» и повторит «многие ошибки» Эйзенхауэра, которые Хрущев определил, как «нежелание Эйзенхауэра идти на компромисс». Это, по словам Хрущева, будет «абсолютно неприемлемым» [236]. Между тем, как было известно лишь нескольким посвященным, у Кеннеди возобновились сильные боли. Ему приходилось долго лежать в горячей ванне, прежде чем он мог просто пройтись пешком или провести несколько часов сидя. В его ближайшем окружении опасались, что плохое самочувствие будет мешать ему вести переговоры [237].