Похищение - Валерий Генкин

— Ты почему не смеешься? — требовательно спросил Андрис.

— Ах, — пропело создание, — папины шутки… Я нахожу их…

Тогда-то Рервик и увидел этот профиль — восхитительная линия подбородка, трогательная шея, теплый розовый румянец.

Зрелище подействовало на него как добрый удар свинцовой трубой. Погрузило в туман. Лишило бдительности. Не будь это так, уже первая прогулка с Анной насторожила бы Андриса. Они ушли с пирушки, и Рервик повел ее к дому Филиппа кружной дорогой вдоль ручья. Глубокая сосредоточенность на мысли, обнять ли Анну за талию или ограничиться плечами, не позволила Андрису вникнуть в ее слова. А говорила она вот что: «Тихая ночь в жемчуг росы нарядилась, вот одинокая звездочка с неба скатилась…»

— Тебе нравится? — спросила она.

— А? Что? О, конечно. Изумительно! — Он решил остановиться на талии.

Анна меж тем гнула свое. Она бормотала о зеркале дремлющих вод, лепете сонных листьев и бледных янтарях нежно-палевой зари.

Уже у самого бунгало Филиппа Рервик приступил к делу. Когда ладонь его легла на теплое девичье бедро, Анна обратила к юноше прекрасные свои глаза и печально прошептала: «Она идет в лиловый домик, задумавшийся над рекой. Ее душа теперь в истоме, в ее лице теперь покой».

Андрис в ужасе бежал.

Любому, даже весьма недалекому молодому человеку этого оказалось бы достаточно. Но вспомним об ударе трубой, тумане и прочем. Андрис поселился у отца и стал каждый, или, как писали классики, всякий день бывать у Анны. Неделю за неделей проводил Рервик в обществе аукающих зябликов среди шуршащих камышей, тенистых дубрав и спящих купав. Наконец он совершенно одурел.

— Это излечимо? — спросил Андрис своего друга Велько, когда тот, соскучившись, приехал повидаться. — Скоро осень, может быть, смена погоды поможет?

— И не надейся, — авторитетно сказал Вуйчич. — Осень для них самый благоприятный сезон. Что-то в воздухе, вероятно. Я знаю это из хорошо информированных источников. Есть только одно средство.

— Все-таки есть? — Рервик просветлел.

— Замужество. Моя кузина Марго была такой же, пока не вышла за Кристиана.

— Я всегда считал Кристиана храбрецом. Недаром он стал штурманом эс-флота.

— Через неделю после свадьбы одна из подружек Марго имела неосторожность в ее присутствии сказать что-то насчет заката. Или рассвета. Впрочем, нет, она произнесла такое: «Природа всегда молчалива, ее красота в немоте. И рыжик, и ландыш, и слива безмолвно стремятся к мечте».

— Рыжик, ты сказал, и слива?

— Это не я сказал. Это сказала подружка Марго, моей кузины.

— Вся эта растительность стремится к мечте?

— Именно.

— Ага.

— Марго тоже сказала «ага», потом посмотрела на подругу с глубоким пониманием и добавила: «Ты совершенно права, рыжики я засолю в дубовой кадушке».

— «Ее красота в немоте». Замечательные слова. Как жаль, что они неприложимы к Анне.

— Увы.

— Значит, не прежде свадьбы?

— Боюсь что нет.

— Ну, а вдруг и после…

— Поручиться, конечно, нельзя. Тем более что эта самая подружка, как я слышал, вышла замуж и продолжает называть своего благоверного «мой любимый, мой князь, мой жених».

— Нет!

— Сведения вполне достоверные.

— Но он глубоко несчастный человек, ее муж!

— Вовсе нет. Он каждое утро говорит своей жене: «Люблю тебя, люблю, как в первый час…»

— Нет, Велько. Я не могу рисковать.

Это произошло за много лет до того, как Андрис поселился в своей избе на берегу Ветлуги, и все эти годы выработанный с помощью Анны иммунитет действовал безотказно.

А потом он увидел Марью.

Проводив Марью до помпезного подъезда гостиницы «Земля», Рервик, уставший от огненного буйства на площадях и улицах, вернулся в «Дарамулун». В номере Велько он застал Авсея Года. Вуйчич по обыкновению сидел на диване, попивая ледяной бледно-желтый сок какого-то местного плода. Год, все в той же белой рубахе и тесных синих штанах, возбужденно ходил по комнате.

— Слышишь, Андрис, — сказал Велько, — у Авсея любопытные сведения о Болте. Не исключено, что он уцелел.

Мысли Рервика и так бродили вокруг Цесариума. Он сел и вопросительно посмотрел на Года.

— Встретил тут я одного старого знакомого. Можно сказать — друга. В те времена, когда я был доверенным оператором ЛЕХроники, он занимал довольно высокий пост в куратории личных сношений. Помните кадры, что я вам показывал. Он там в розовом мундире. Подавал бумаги Болту.

— Помню, — сказал Андрис.

— Я увидел его на площади, где снимали фейерверк. Разговор о старых временах, общих знакомых. О верности традициям. На судьбу жаловался. Не может приспособиться. На глазах в карнавалах и гуляньях. гибнет дух Леха. Не только его сердце плачет по утраченному. Надо ждать. Так говорит ОН. ОН меня помнит. ОН соберет всех, когда вернется на Лех.

— Стало быть, Болта на Лехе нет?

— Судя по этим словам, нет. Но, может быть, это игра.

— Игра? Прекрасно. Нам ли не принять игру. Мы — люди кино.

— Рервик почувствовал вдохновение, — проворчал Велько.

— Да, но не кинематографическое. Я полон простого человеческого желания свернуть Болту шею. Удовольствие, которое я при этом испытаю, не в пример сильнее творческого наслаждения от исследования психологии выродка. Может быть, для Марьи это большая потеря, но повстречай я его сейчас — не удержусь.

— Насколько спокойней, академичнее ты относился к Генриху, — заметил Велько. — Что произошло?

Внезапно потемнев лицом, с трудом подбирая слова, Рервик рассказал историю Иокла и его дочери.

Наступило тягостное молчание.

— Я встречал этого офицера, — глухо сказал Авсей Год. — Говорили, Болт пожурил его, но простил. «Мальчик так предан нашему делу!» Мальчик сменил сына Иоскеги на посту командира Верных, а чуть позже — в роли возлюбленного Салимы. Последний раз я видел его накануне похорон Цесариума. Варгес, так его звали. Бледный Варгес.

— Неужели этот выродок жив? — сказал Велько.

— Почему же выродок? — Год продолжал ходить по номеру. — Выродок, насколько я понимаю, — явление исключительное. Каждый уровень власти на Лехе располагал такими людьми. Если в верхних этажах их десятки, то в нижних — десятки тысяч. Они не только держали в страхе не вовлеченных в их круг, они истребляли друг друга. На место уничтоженных приходили новые. Развращенным оказался почти каждый лехиянин. Тот же Иокл — как относился он к Болту до гибели дочери? Или его отец. Да что там, все были охвачены неистовой любовью к Болту, трепетным отношением к власти. Дай им сейчас живого Цесариума, что будет?