Кюхля - Юрий Тынянов

Он крепко потряс руку слегка озадаченному Александру Ивановичу и выбежал от него.

- Как обрадовался, бедняга, - пробормотал Тургенев.

Голицын заинтересовался Кюхельбекером недаром. Он слышал это имя и имел основания полагать, что этим именем интересуется и еще кое-кто, чьим именем князь Голицын дорожил в тайниках души более, чем именем бога, которому молился не менее трех раз в день.

И имя Ермолова выплыло недаром. Князь Голицын заговорил о Вильгельме при встрече с министром иностранных дел Нессельроде. Нессельроде, сухой маленький немец, насторожился.

Назавтра он доложил царю:

- Ваше величество, коллежский асессор Кюхельбекер прибыл из-за границы и просит определиться на службу.

Царь вопросительно посмотрел на министра:

- А разве он не в Греции?

- Никак нет - пока еще нет.

- Я полагал по докладам, что он в Греции.

- Ваше величество, вследствие некоторых причин, которые вам известны, его, по моему крайнему мнению, следовало бы, подобно его другу Пушкину, подержать некоторое время подале.

Царь слушал с удовольствием.

- Как раз на днях князь Голицын передавал мне, что у него просили за Кюхельбекера. Я бы осмелился предложить следующее: здесь в настоящее время находится генерал Ермолов. Как ваше величество отнеслись бы к мысли направить этого беспокойного молодого человека в столь же беспокойную страну?

Министр смотрел ясными глазами в ясные глаза царя.

Царь склонил сияющую лысину.

- Да, только в Грузию - и никуда более. Подержать в Грузии и не выпускать. Переговорите, будьте добры, с Алексеем Петровичем.

19 сентября 1821 года коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер был официально зачислен на службу при канцелярии наместника кавказского, но еще 31 августа, не дожидаясь утверждения, он выехал с Ермоловым на Кавказ.

КАВКАЗ

I

Вильгельм в Владикавказе отстал от Ермолова. Он заболел и провалялся несколько недель на жестком тюфяке в плохой гостинице. В Тифлис он приехал в октябре 1821 года.

Встреча с Грибоедовым была радостная. Целую ночь друзья не спали и говорили обо всем сразу - о Европе, царе, Ермолове, карбонариях, Пушкине. Сидя в тонком архалуке, накинутом на белье, с рукой на перевязи (она была прострелена ранее на дуэли, а по дороге в Тифлис он сломал ее), Грибоедов расспрашивал друга, говорил медленно, смотрел на загорелое, исхудавшее лицо Вильгельма и улыбался ему.

- Что в Петербурге слышно?

- Все то же, милый, городские сплетни, мелкие пересмешники, я осмеян и презрен всеми - только ты да Пушкин. Я к тебе надолго приехал, я устал, нигде не могу осесть.

- Всенепременно, любезный друг, давай вместе жить. Здесь, по крайности, пунктум. Край забвенья. (Последние слова Грибоедов произнес почти с удовольствием.) Осмотришься здесь - полюбится.

- А кто здесь живет из любопытных людей? С кем ты водишься?

- Люди разные, как везде. Меня здесь не слишком любят. Завтра увидишь. Из любопытных кто же? Алексей Петровича знаешь, старик чудесный, хоть и с обманцем. Ты не очень от его любезностей распаляйся. Он как старая дама любезничает. Якубович еще здесь, да ведь ты знаешь, я с ним не вожусь.

Грибоедов невольно посмотрел на свою простреленную руку. (Руку эту прострелил Якубович на дуэли.)

Под конец Вильгельм нерешительно сказал Грибоедову:

- Знаешь, Александр, какой у меня план созрел: надо Алексей Петровича в Грецию двинуть.

- Как в Грецию? - спросил Грибоедов изумленно.

- Царь в Лайбахе продал греков. Нужно без царя справляться. Если Алексей Петрович в Грецию сам двинется, вся Россия с ним будет.

Грибоедов помолчал.

- Нет, - заговорил он недовольно, - ты это оставь. Дела в Европе плохи, у нас и того хуже. Знаешь, что Меттерних написал после Лайбаха? "Я обожаю ругательства тех людей, которым наступаю на ноги". Наступил на ноги Неаполю, карбонариев душит, зарежет и Грецию. Да и Алексей Петрович не пойдет. Ему не то надобно.

Вильгельм вскочил.

- О нет, Александр, как ты ошибаешься, я ведь всю Европу изъездил. Все колеблется. В Германии югендбунд растет, в Иене, Штутгарте умы кипят, в Париже карбонарии. Там я одного старика чудесного видел. Они на все готовы. Что там Меттерних, гнилой сластолюбец, перед вольностью!

Грибоедов смотрел на Вильгельма не отрываясь. На его смуглых, обтянутых щеках появился румянец. Вдруг одним движением он откинулся на подушки.

- Возмущение народа, дружок, - сказал он сухо, - не то, что возмущение в театре против дирекции, когда она дает дурной спектакль.

- Ах, Александр, поверь, - прижимал руки к сердцу Вильгельм.

Он стоял в одном белье посередине комнаты.

- Верю, - равнодушно сказал Александр, - верю, что тебе надобно немного остыть. Не то, несмотря на парижских карбонариев, тебя в колодки успеют посадить. Спи, дружок, - рассмеялся он, глядя на нескладного Кюхлю, который стоял огорченный и пылающий, в нижнем белье. - Завтра солнце рано разбудит.

II

Утром, после завтрака, который подал им, шаркая туфлями на босу ногу, слуга Грибоедова (его по странной случайности звали Александр Грибов), друзья отправились к Ермолову.

Странное зрелище являл Тифлис. Это была куча камней. На двух-трех главных улицах шла работа. Около широкого нового здания арсенала полураздетые солдаты вносили на леса кирпичи и плитняк, оседая под тяжестью носилок. Головы у солдат были покрыты мокрыми мешками - осеннее солнце еще пекло в Тифлисе; Тифлис - Тбилиси - жаркий город. Звук кирки, отбивавшей и выравнивавшей кирпичи, был в утреннем воздухе необыкновенно тонок.

- Здесь солдаты работают? - спросил Вильгельм у Александра.

- Здесь все солдаты, - ответил Грибоедов, - военно-рабочие. Алексей Петрович нашим полковым командирам разрешил употреблять в работу своих солдат, скоро у всех командиров чудесные домики будут. Статским не угнаться - где ты дарового работника найдешь?

Они прошли мимо строящегося нового штаба. Рядом с плоскими домиками уже вытянулись новые дома. Плоские домики казались придавленными, обиженными.

- Как он смело новую столицу строит, - сказал Вильгельм.

"Он" - это был Ермолов. Когда Кюхля бывал в кого-нибудь влюблен, он по имени не называл. А он был всегда влюблен в кого-нибудь. На этот раз - в Ермолова.

- Да, пожалуй, слишком смело, - усмехнулся Грибоедов, - ни людей и ни денег не жалеет, а плана нет, да и многие новизны ни к чему, только жителей раздражают, ни удобства, ни красоты. Например, запретил строить крытый балкон вокруг всего дома. А навес доставляет тень. Разве здесь, в этом аду, без тени можно жить? Здесь без навеса кирпич растекается от жары.

- Так почему же он запретил?

- Да так, с маху все ломает.

Было еще рано к Ермолову. Они погуляли. Чем дальше от крепости, тем все тише становилось. Кривые, узкие улицы пересекали друг друга в полном беспорядке. Вонь от нечистот и отбросов стояла в воздухе. Стали попадаться пустые дома.

- Ну, дальше идти не стоит, дальше пустыри, - сказал Грибоедов.

- Отчего ж это? - слегка оробел Вильгельм.

- Боятся набегов; выселились поближе к крепости, она их, по крайности, выстрелами прикрывает. Тут чечня раз ворвалась. Резня была страшная. Теперь тише: Ермолов запугал. Собирает здешних или кабардинских князей, драгоманы у него наметанные, слова не смеют проронить, он их и пугает палками, виселицами, пожарами, казнями.

- Словами зверства смиряет, - сказал Вильгельм с удовольствием.

- Ну, - улыбнулся криво Грибоедов; неприятная черта легла вокруг его рта, - не только словами, но и вправду вешает и жжет. Здесь на прошлой неделе громкое дело было. Князь Койхосро-Гуриел полковника Пузыревского убил. Старик написал указ: не оставить камня на камне. И не оставили. И всех в селении вырезали.

Вильгельм смутился.

- Что ж делать, - торопливо сказал другим тоном Грибоедов, искоса взглянув на него. - По законам я не оправдываю иных его самовольных поступков, но вспомни, что он в Азии, здесь каждый ребенок хватается за нож.

Дом Ермолова был за крепостной стеной. Во дворе крепости шла обычная жизнь - перетаскивали недавно возвратившиеся орудия, строилась рота, а у крыльца ординарец отдавал распоряжения.

Вильгельм обратил внимание на кучу полуголых мальчиков лет двенадцати - пятнадцати. Одни играли, гонялись друг за другом с гортанным воплем. Другие понуро сидели и степенно о чем-то разговаривали.

- Кто это? - спросил Вильгельм.

- Это аманаты, заложники. У нас здесь так водится - отбирать аманатами детей, все дети лучших фамилий.

- Детей аманатами?

- Война, - усмехнулся невесело Грибоедов. - Старик раз захватил чеченцев - лучших пленниц выдал за имеретин, а прочих продал в горы по рублю за штуку.

Вильгельм опустил голову. То, что Александр рассказывал ему о "старике", пугало его. Тот любезный, остроумный, насмешливый Ермолов, в которого он влюбился по пути, был здесь, по-видимому, совсем другим.