Признания мои и комиссара Мегрэ - Жорж Сименон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этого момента я должен просто заставлять их жить. История – это то, что они делают, причем я не способен вмешиваться в это, поскольку у моих героев, если они действительно подлинные, своя логика, и моя авторская логика тут совершенно бессильна.
Никакого плана. Несколько имен, которые я записываю на листке бумаги; дело в том, что у меня скверная память на имена. Их возраст, номера их телефонов, если они у них есть. Это реальные персонажи, и необходимо обеспечить полную их реальность. Кроме того, эти несколько дней на стене у меня висит план городка или местности. Железнодорожное расписание, так как в романе, как и в жизни, случается, ездят в поездах, и нужно, чтобы это были подлинные поезда.
Остальное уже формальность или, верней, работа, которой я с удовольствием занимаюсь: почистить пишущую машинку вплоть до мельчайших шестеренок, смазать, заправить новую ленту, короче, подготовить машинку, чтобы она стала быстрой и красивой, словно для участия в соревнованиях.
Вот и все. Завтра я встану до рассвета и натощак, еще не стряхнув с себя тумана ночи, пойду к своему столу, где, я в этом уверен, ждут меня мои герои. Два часа спустя у меня будет напечатана глава ровно на двадцать страниц, поскольку я себя настроил именно на двадцать страниц. Такую норму я считаю очень неплохой.
Теперь я могу распахнуть настежь окна, пойти пройтись, как нормальный человек. Но не обольщайтесь этим. Все одиннадцать дней, пока идет работа, вы встречаете не меня, а Малыша Луи или кого-то другого, чьей походке я бессознательно подражаю, а нередко и перенимаю привычки. Да, да! Вплоть до рюмашек «горлодерки» при том, что я почти не пью.
Вот, дамы и господа, все, что я хотел рассказать вам – просто и откровенно.
Я, как и обещал заранее, говорил в основном о себе, за что и прошу у вас прощения, но, главное, прошу понять: если я так делал, то лишь потому, что ничего другого и не мог сказать.
Роман – это не просто искусство, а уж менее всего профессия. Прежде всего это страсть, которая целиком овладевает вами и порабощает.
Наконец, это потребность; возможно, потребность убежать от себя, жить, хотя бы некоторое время, по своей охоте в мире, по своему выбору.
И кто знает, не является ли он к тому же – и главным образом – способом избавиться от своих призраков, дав им жизнь и вытолкнув в мир?
Вот, без сомнения, причина, по которой не выбирают, каким быть героям – веселым или грустным, беспокойным, мрачным или безмятежным.
Итак, роман – все это вместе, а для того, кто его пишет, он еще и Освобождение.
Так что теперь вы понимаете, что романист ни о чем другом и не способен говорить?
Европа в кризисе
В манере русского фильма
Низкий женский голос, испуганный шепот:
– Кризис…
Твердые и суровые лица крестьян крупным планом на фоне пшеничных полей:
– Кризис…
Безработный бредет по шахтерскому поселку мимо черных труб, смотря в землю, чтобы не видеть того, что его ждет:
– Кризис…
Темп ускоряется, глухой, неотвязный: шум поезда, и в стуке вагонов слышится:
– Кризис…
Под аккомпанемент странноватой музыки проносятся беспорядочные кадры. Иногда шум заглушают голоса, но только для того, чтобы снова повторить:
– Кризис…
В кадре вагон поезда на пневматических колесах: Париж – Лилль, Париж – Рубе, Париж – Туркуэн. Силуэты пассажиров. Это северяне – высокие, крепкие, светловолосые.
– И что министр?
– Да он ничего в этом не понимает…
– А немецкие заказы на пятнадцать миллионов?
Поезд глухо выстукивает:
– Кризис… Кризис…
– Моль уже закрыл завод?
– Говорят, у Депра уволили шестьсот рабочих…
– А что в Мюлузе?
– С Мюлузом – все. С Кольмаром тоже. О них уже и речи нет.
Поезд идет по прекрасному Компьенскому лесу. Наплыв камеры. Другой поезд. Скорый Бордо – Париж. Вагон-ресторан. Стук вилок и подпрыгивающих тарелок.
– Господа, еще филе в мадере?
– Кризис… Кризис…
– Дебросс погорел?
– Да, пятнадцать миллионов в трубу…
И здесь такие же напряженные лица, но твердость чисто британская: бордосские торговцы помнят, что они потомки англичан.
– Мы продали в Рошфор по двадцать пять франков за гектолитр.
– Безье требует компенсацию за выкорчевку лоз.
– Тунис начал…
Едет поезд. Ему навстречу другой.
– Замша по три франка пятьдесят за фут…
– На рынке в Страсбуре кожа…
– Тем не менее завод уже три года закрыт.
Вокруг нас все разговаривают о коже, шкурах, обуви…
– Юре еще выдает две тысячи пар в день.
– Неужто? – сомневается какой-то скептик.
– Вот если бы правительство…
– В Меце дело дрянь…
Обувь – это Лимож, это Мец, Марсель, Бельвиль, Роман, Фужер, Ним и Тулуза.
За окнами скорого темнеет. В пропахшем рыбой Булонском поезде слышится:
– С торгов пошла «Мария Терезия»…
– Это тот самый траулер, который шесть лет назад стоил миллион?
– А продали за двадцать пять тысяч.
– Кризис… Кризис…
У торговца недвижимостью на улице Аркад машинистки по целым дням выстукивают:
«Продается красивый замок с парком…» «Прекрасный исторический замок…» «Двести тысяч, триста, четыреста…»
– Кризис… Кризис…
Эльзасские машиностроители, директора металлургических заводов, торговцы скотом, мелкие ремесленники…
Судебные исполнители сбились с ног. Пачки описей имущества. Человек знает, что его ждет. Но суды не торопятся:
– Не нажимайте! Терпение, терпение!
Во Дворце правосудия в сейфах скапливаются тысячи чеков без обеспечения.
– Кризис… Кризис…
У меня раскалывается голова, сердце болит от этого вагонного скрежета, от всех этих людей, которые разговаривают, кричат, жалуются, угрожают.
– Кризис…
Вот уже много недель подряд я езжу с Севера на Юг, из Булони в Лимож, из Марселя в Страсбур, из Нанси в Бордо, останавливаюсь на фермах, в мастерских, у зеленщиков и нотариусов.
– Кризис? Банкротство?
С тех пор, как все кругом заговорили о кризисе и банкротстве, я хочу все-таки знать, чем же это кончится. Чем все это кончится для Франции, понимаете?
– Так вы говорите, кризис?..
– Ах, не надо об этом! Это ужасно!
– Вы разорены?
– Ну, не то чтобы…
– Так сколько вы нажили с тысяча девятьсот двадцать пятого по тридцатый год?
– Но позвольте…
– А сколько потеряли за это время?
– Но…
– А сколько выручили за каждую тонну обработанного сырья?
– Но…
– Так во сколько, говорите, вам обошелся товар, который вы продаете за десять франков? И давно ли вы почувствовали в себе крупного промышленника и коммерсанта? А деньги где взяли? И что у вас останется, когда кризис кончится? Вы,
