Преодоление игры - Любовь Овсянникова

Подумали они с бабушкой Шурой немало, погоревали над сложившейся ситуацией, покачали головами, посудили–порядили да и решили, что лучше Наде после окончания семи классов перевестись в вечернюю школу, а днем оставаться дома и нянчить племянника. Нравилось Наде это или нет, не скажу, но другого выхода не было, и приняла она то решение безропотно. Так Надя встретила свою первую зиму новой жизни — оторвано от одноклассниц, от подруг, в домашнем заточении, среди поносов и пеленок.

Она тоже была общительной и открытой людям, как и ее мать, разве что более строгой, не смешливой и даже не улыбчивой. Поэтому дома сидеть ей было трудно и она стремилась общаться с теми, кто находился поблизости. Я помню, с какой искренней щедростью она научала мою сестру правилам девичьей чистоты, во всех ее смыслах: как быть взрослой и правильно рассчитывать свой менструальный цикл, как помогать себе в критические дни и вести их учет, как мыться–купаться. Много говорила о правильном поведении, подчеркивала, что взрослой девушке (у которой уже установились месячные) необходимо быть особенно осторожной к лицам противоположного пола, оставаться недоступной мальчикам, подальше держаться от взрослых мужчин. В то время, скудное на литературу и вообще информацию подобного рода, это дорогого стоило, особенно при нашей маме, совсем не склонной к таким беседам и поучениям.

Девушки сидели на завалинке в тени, беседовали о сокровенном, а я возилась неподалеку, делала вид, что занята какими–то жучками да мурашками под кустами картошки, а сама слушала тетины Надины наставления и запоминала, понимая, что они мне пригодятся, а от мамы я их не услышу. Позже они мне припомнились, потому что, против всяких ожиданий, взрослой я стала рано, в начале пятого класса, и мама не успела меня подготовить к правилам взрослости. Вот тогда я и вспомнила ту беседу, чтобы помочь себе, а бедной тети Нади уже давно не было на свете.

Я вообще очень любила ее, сызмальства бегала к ней при малейшей возможности. Часто мы вместе объедали ягоды на многочисленных тутовых деревьях их сада, где были разные сорта, даже с крупными белыми ягодами. Иногда она позволяла мне одной угощаться первыми овощами с их домашних грядок — огурцами, помидорами, горохом и нохутом (так мы называли горох–нут). Для меня это было лакомством, потому что мама из овощей выращивала только корнеплоды. Ни в чем не было мне отказа у тети Нади. На моих глазах она превратилась из девчушки, наперсницы совместных игр, в степенную девушку, в дивную красавицу, словно по злому умыслу спрятанную от людей.

Когда на Надиных руках повис маленький племянник и лишил меня части ее любви, я, конечно, горевала. Как–никак, а для меня это была первая в жизни ощутимая потеря. И тем она была горше и труднее, чем меньше замечалась и бралась в расчет остальными, кто не умел помочь мне, не догадывался разделить со мной этот полынный опыт.

От своего внутреннего одиночества я предпочитала убегать. И куда же? Конечно, опять к ней. Я продолжала бывать у тети Нади, однако теперь уже не для игр, а чтобы «подержать на руках Колю» и тем самым хоть ненадолго, хоть изредка облегчить ее участь. Теперь я понимаю, какой весомой может быть такая неприметная помощь, ведь нет ничего труднее, обиднее и беспросветнее, чем сидеть с маленьким ребенком дома, в то время как твои ровесники купаются на реке, загорают, просто гуляют на воле и бегают по вечерам на танцы. Привязывать девочку к пеленкам и стиркам, к кормежкам с ложечки, к нянченью чужих детей в самом быстротечном, как миг цветения сирени, возрасте, оставляя ее одну на целые сутки в доме без удобств и ничего не предлагая взамен, — это немилосердно. Во имя чего от детей вымогаются такие жертвы? Во имя чужого блага. Самое обидное, что за принесение этих жертв никогда не бывает ни благодарности, ни даже доброй памяти. Не понимаемая и не принимаемая родителями трагедия младших детей, у которых они отбирают последний излет отрочества, не всем оказывается по нраву и по силам. Одни уходят из нее в свои рискованные странствия, как это попыталась сделать тетя Надя, а другие, как я, например, навсегда охладевают к маленьким орущим монстрам и не заводят потомства. Быть нянькой в подростковом возрасте — хуже рабства, потому что подлее его. Ведь тут создается видимость свободы, иллюзия добровольности самоотречения, чего на самом деле нет. Да еще по природе вещей в сердце вламывается нежность к тем, кто губит твои последние из лучших лет, кто просто становиться поперек твоей жизни. Разве это мыслимо вынести маленькому существу, которому еще рано любить своих поработителей?

Но я немного увлеклась эмоциями. Так вот в этот многотрудный период судьба послала тете Наде самое жестокое искушение из всех возможных: искушение любовью. И она увидела в этом свет. И выход из рабства. Да, юная девушка, закрепощенная и измученная чужим ребенком, отрезанная от мира, повязанная непосильными для нее обязанностями, стала для искушения легкой добычей. Она потянулась навстречу живым токам природы, ее разнообразию, вере, что ее любят, возможности кого–то ждать и на что–то надеяться, своему регламенту и распорядку, своей радости. Она нашла путь, как можно было отойти от гибельного прозябания ради других, от монотонного, тупого и скучного услужения родственникам и вкусить собственной судьбы и внимания к себе.

Не знаю, где случилась эта роковая встреча, ведь в селе люди изначально знали друг друга. Но, видимо, произошло что–то особенное, и Надя влюбилась в Григория Кобзаря, да при этом не как фифочка, а сильно и самоотверженно — как в единственную надежду. Парень этот тогда уже работал, правда, не у нас в селе, а в Запорожье. Где, кем — не скажу. На выходные он приезжал к бабушке, у которой вырос и где еще оставался его младший брат Юрий — известный хулиган. Вот ради него Григорий и приезжал — чтобы вовремя приструнить, если понадобиться, и не позволить Юркиной жизни пойти под откос. Да только не получилось у Григория ничего, он сам все испортил и себе, и брату, и многим другим людям. Эх, молодость, слепое, безмозглое, неразумное время…

Иногда, прибегая к своей юной тетечке по утрам, я заставала у нее Григория. Он располагался тут, как у себя дома, а к своей бабушке и брату лишь наведывался. В дни его приездов тетя Надя расцветала, начинала улыбаться, и тогда на ее щеках появлялся более густой румянец. В выходные дни у них в доме поселялся праздник: пахло пирогами, а в комнате неслышно крутился патефон, и тихо звучали танго. Я хватала Колю и убегала с ним на целый день, чтобы дать возможность влюбленным дольше оставаться наедине.

А потом все изменилось — Григорий перестал приезжать к тете Наде. И свет для нее померк.

Сейчас я часто думаю вот над чем. Все знают, что человек состоит из души и тела. Так почему за убийство тела предусмотрено наказание, а убийство души преступникам сходит с рук? Разве в Библии не сказано, что Бог сотворил человека по своему образу и подобию? Значит, обе человеческие ипостаси равны и носят сакральный характер, обе одинаково ценны и важны, и без любой из них человек одинаково жить не в состоянии. Более того, душа — это вечная ипостась человека, не временная, как тело. Выходит, за ее убийство надо строже спрашивать и сильнее наказывать. Почему этого не понимают другие?

Надина душа погибла, и девушка не смогла без нее жить. Не было у нее такой возможности.

Стояло приятное нежаркое лето, пятнадцатое для Нади. Я бесцельно бегала по двору, потому что была дома одна. Точно не скажу, где находились остальные, ибо не помню, в каком году это произошло.

Во двор зашла тетя Надя, неся на руках Колю. Она сжимала в кулачке авоську с небольшими свертками, и по всему получалось, что куда–то направлялась. Может, идет к бабушке Шуре на полевой стан, — подумала я. Тогда тетя Надя должна была пройти через нашу усадьбу и идти дальше в поля. Но какая надобность могла заставить ее бросить дом и спешить к своей маме, которая и так скоро придет домой? Что могло случиться? Неужели произошло что–то неприятное, непоправимое? Я присмотрелась к тете Наде и отметила, что вид она имела обыкновенный, не встревоженный — была, по своему обыкновению, серьезна и сосредоточенна, неулыбчива, ответственна, настроения ровного и спокойного. Одно с другим не стыковалось. Но что я могла увидеть и понять? Мне в любом случае тогда еще не исполнилось и 10-ти лет, в чем я сильно сомневаюсь, подозревая, что все случилось двумя или тремя годами раньше.

— Чем ты занята? — между тем спросила тетя Надя.

Анализируя те события теперь, я понимаю, что она знала о том, что я дома была одна. Ведь она не спросила ни о сестре, ни о родителях. Ах, не помню, когда это было…

— Ничем, — сказала я и начала прикидывать, а не пойти ли и мне вместе с нею к бабушке Шуре, хоть это и весьма далеко — километров пять, не меньше. Дома одной было скучно. Да и тете помогу таскать карапуза.